натуги, свистит самозабвенно, вкладывая в свист всю свою душу.
— Эк его разобрало, — ворчит Щукин.
Матрос обрывает свист, вытирает ладонью губы и кричит:
— Все на берег!
Прыгая с нар, матросы один за другим, на лету застегивая ремни, суют ноги в валенки или сапоги, набрасывают на плечи шинель, хватают автомат — и след простыл! Только хлопает дверь землянки.
Вместе со всеми бежит и Витя. А свист несется уже дальше, новые и новые люди мелькают в темноте, и все они спешат к берегу, готовые, если потребуется, отразить атаку врага или двинуться в город на помощь сражающимся там товарищам.
Вот и берег. Людей много, но никто не стреляет и не готовится к обороне. Стоят люди и слушают, смотрят.
Мороз сковал Волгу. Белым полем лежит река между левым берегом и городом. В лунном свете город кажется живым. Куда ни посмотришь — везде будто громоздятся дома, образуя кварталы. Но это лишь обман зрения. И осталась от иного дома только одна труба, но за ней виднеется стена другого дома, ну и кажется, что все в порядке.
В городе тихо и темно. Даже ракеты не освещают улиц.
Витя проталкивается через толпу и встает в первый ряд. Говоря откровенно, досталось на его долю порядочно окриков и беззлобных щелчков, но и это можно вытерпеть, чтобы увидеть небо, еще вчера вечером серое, обыкновенное, а сейчас полыхающее зарницами. Красноватые, они сверкают непрерывно, охватив город с двух сторон. Только на западе темно. Там еще глубокая ночь.
Вздрагивает земля, будто передает мерный топот миллионов дружно шагающих в ногу людей.
— Наконец-то началось! — крикнул кто-то и швырнул вверх свою шапку.
— Ура! — кричали люди на берегу, и осыпался иней с ветвей деревьев.
Началось то, ради чего шли сквозь лед, выбрасывали буханку хлеба, заменяли ее лишней парой гранат.
— Вот и на нашей улице праздник! Большущий праздник! — торжествует берег.
С этого дня все время кто-нибудь дежурил на берегу.
— Ну как? — спрашивали у него.
— И не говори! Дает! — радостно отвечал он, и любое дело спорилось в солдатских и матросских руках, словно прибавлялось в них силы и ловкости.
А зарницы постепенно объединяются, неумолимо сжимают круг, приближаются к городу.
— Пора и здесь начинать! Даешь наступление! — все чаще можно услышать в солдатских и матросских землянках.
Где собрались двое-трое, так и знай, что говорят о наступлении.
— Пора или рано — там лучше знают, — отвечают более терпеливые.
Но даже в их ответе слышен вопрос: «Когда же? Когда?»
Фашисты обстреляли парламентеров. Грозой пронеслась эта весть по землянкам и стоящим во льду кораблям.
— Да как они смеют? — наступал Витя на Курбатова. — Сегодня же надо всеми нашими силами ударить по ним! И раздавить!
Василий Николаевич дует на чай, который он пьет из большой зеленой кружки, ласково и немного насмешливо смотрит на Витю.
— Я спрашиваю, почему мы не наступаем отсюда?.. Я не могу…
— А ты, Витя, расстегни ремень. Вот сразу и станет легче, — серьезно советует отец.
Витя понимает, что перестарался, и умолкает. Только глаза по-прежнему спрашивают: «Почему фашисты обстреляли парламентеров? Почему мы не наступаем на город?»
Василий Николаевич поставил кружку на стол, отодвинул ее немного в сторону и сказал:
— Чему ты удивляешься? Да, фашисты обстреляли наших парламентеров. Этим они нарушили международные правила. Но разве это впервые? Разве ты сам не видел, как от их снарядов погибали женщины и дети? Для фашистов нет ничего святого, человеческие законы для них не существуют. От фашистов всегда можно ожидать любой гадости… Скажи: а ты в сентябре и в октябре не кричал вместе с некоторыми матросами, что, мол, пора наступать и выгнать, вышвырнуть фашистов из Сталинграда?
Чего греха таить, кричал. Все кричали, ну и он вместе с ними. С кем ошибок не бывает?
— Вот видишь! Кричал, и лишь потому, что на все смотрел с высоты своего катера. Послушать вас, крикунов, — отогнали бы врага от города, и делу конец! А сейчас? Сколько их сейчас в окружение попало? Все они уже отвоевались!.. Молчишь?.. То-то. И запомни: это, брат, не простое окружение, из этого никто не вырвется!
Да, из такого окружения не вырвешься. Петля все туже затягивается вокруг города, в котором, как в мышеловке, ждет своего бесславного конца целая армия в триста тысяч человек.
Все это понятно, но уж очень хочется поскорее расквитаться с фашистами!
Витя вышел из землянки. Холодный ветер рванул полы его шинели, бросил в лицо колючий снег. Куда пойти? На катерах сейчас неинтересно. Они вмерзли в лед, и только одинокие часовые маячат около них.
Из лесочка показался Захар. На его щеках, как и до ранения, играл румянец, и шел он быстро и нисколечко не хромал.
— Что сейчас, Витя, делаешь? — спросил он.
— Ничего… А ты?
— Пошли.
— Куда?
— Не кудахтай. Раз сказали: пошли, значит, пошли. Или я не старший над тобой?
Витя чувствует, что Захар что-то скрывает, но не расспрашивает: если Захар молчит, из него слова не вытянешь.
В лесу, около первых матросских землянок, стоит лошадь. Рядом с ней — парнишка в полушубке, опоясанный ремнем, в больших сапогах, носки которых даже немного загибаются кверху. Ничего интересного Витя не заметил и хотел было пройти дальше, но Захар остановился, повернулся к нему и спросил:
— Почему не здороваешься? Зазнался?
И тогда Витя посмотрел на мальчика. Знакомые вихры нависли на уши.
— Коля!.. Как ты сюда попал?
— Здорoво, — сказал Коля и, как взрослый, протянул руку. — Не балуй! — Это относилось уже к лошади, которая и не думала баловать, а лишь пошевелила ушами.
— Разрешите идти, товарищ юнга? — спросил Захар, усмехнулся, подмигнул и ушел.
Приятели остались одни. Сначала оба рассматривали друг друга, перебрасывались сухими, отрывистыми фразами, а потом освоились, вспомнили былое, и голоса зазвенели.
— Видишь, какой жеребец? Ему цены нет! — доказывал Коля. — Скакун чистейших кровей! Видишь?
Откровенно говоря, Витя ничего особенного не видел. Лошадь как лошадь. Сотни точно таких же были запряжены в сани, и никто их не называл скакунами. Однако Витя кивнул и с видом знатока провел рукой по мохнатому от инея боку лошади.
— Ничего лошадка, — сказал он неопределенно.
— Вот видишь? — обрадовался Коля. — А знаешь, какая она была? Одни кости! Все говорили, что ее пристрелить надо, а я выходил!
Начав говорить, Коля уже не мог остановиться, и скоро Витя знал все, что они с Ваней делали без него. Ваня, оказывается, наблюдал за минами до самого ледостава, и по его подсказке матросы нашли и взорвали еще семь мин.
— Ему ваш адмирал благодарность объявил и денежную премию дал! — закончил Коля, гордый за друга.
Сам Коля помогал взрослым во время уборочной, а потом вот эта лошадь подвернулась. Отстала она от эвакуируемого скота. И так страшна была, что не надеялись на ее поправку.
