Но Ливенцев не успел ответить, потому что из штаба вышли как раз в это время Пигарев и члены суда и направились к приведенной Приваловым команде.
— Ну вот теперь пусть выведут арестованных, — следя за ними, полузанавешенными поземкой, с живейшим интересом, сказал Ковалевский.
— Неужели? — пробормотал Ливенцев. — А вот же во французской армии полевой суд уничтожен…
Он видел, — очень смутно, правда, из-за метели, — как беспорядочно двигался перед шеренгами солдат Привалов, как Пигарев сам отделил решительным жестом четырех левофланговых и указал им на землянку полкового караула, при этом прикрикнув на них должно быть, потому что они вдруг пошли быстро, насколько можно было быстро идти по глубокому снегу.
— Неужели все-таки их расстреляют? — в упор спросил он Ковалевского.
— Непременно. По приговору полевого суда, — видимо удивившись такому вопросу, резко отозвался Ковалевский.
— Да, полевого суда, конечно, но ведь этот полевой суд по вашему же приказу, господин полковник. Мне кажется, что вы, — раз вы лично назначали полевой суд, — можете отменить и приговор его, слишком жестокий!
Сказав эту длинную фразу поневоле громко из-за налетевшего сильного ветра, Ливенцев почувствовал, что весь дрожит, но уже не от лихорадочного озноба. Но так же громко ответил ему Ковалевский:
— Напрасно вы это думали, прапорщик!
От густых туч сумерки надвигались быстрее, чем можно было бы ждать их в ясный день, но и при этих надвигавшихся уже сумерках Ливенцев заметил, как отчужденно блеснули зеленоватые глаза Ковалевского. Именно отчужденно, отгороженно, отодвинуто… Этого он никогда раньше не замечал у своего командира полка. Глаза блеснули не начальнически, а враждебно.
Однако это только вздернуло его еще больше, и, не отводя своих осуждающих глаз от этих враждебных, Ливенцев проговорил отчетливо:
— Убивать полумертвых и обезумевших от урагана людей только за то, что они и полумертвы и обезумели!
— Во-он вы до чего договариваетесь, прапорщик! Ого!.. Генерал Баснин, кажется, неожиданно для меня прав…
Ковалевский поглядел на него еще враждебнее, а главное, сосредоточеннее. Но в это время вели уже приговоренных к расстрелу, и он на них перевел взгляд, как к ним же, к этим четырем бабьюкам и Курбакину, приковались и глаза Ливенцева. Их пятерых то заметало поземкой, то открывало. Было ясно, что они куда-то идут, окруженные конвоем, но непонятным казалось, зачем же они идут, а не остановились, чтобы их тащили насильно… Добровольно идут под пули! Может быть, даже не верят в то, что их расстреляют?
— Господин полковник! Я все-таки не верю, что вы… допустите их расстрел! — громко, требовательно, возмущенно крикнул Ливенцев; но Ковалевский отозвался внешне спокойно:
— Не верите? Сейчас поверите.
Сквозь поземку неясно было видно, где поставили приговоренных, тем более что перед ними выстроились двадцать четыре человека в своих обледенелых шинелях; кроме того, кучкой несколько в стороне стояли Пигарев, Урфалов, Дубяга. (Кароли остался в штабе, — это отметил Ливенцев.)
— Неужели Привалов будет командовать? — пробормотал, впиваясь в туманные пятна людей впереди, Ливенцев.
— A-a! — подхватил Ковалевский. — Вы успели и этого юнца заразить своей гнусной пропагандой? Хорошо, мы с вами поговорим особо.
— Вы палач! — крикнул Ливенцев, подавшись к Ковалевскому.
— Что-о? Как вы смеете? — крикнул Ковалевский, выхватывая револьвер из кобуры.
В это время грянул нестройный залп: Привалов скомандовал: «Взвод, пли!»
— Палач!.. Палач! — вне себя раза три подряд выкрикнул Ливенцев, и Ковалевский как-то неестественно взвизгнул и выстрелил ему в грудь.
Этот выстрел совпал со вторым залпом по бабьюкам и Курбакину. Ливенцев упал лицом в снег.
Как раз в это время вышел из штаба Шаповалов, — шинель внакидку и с бумажкой в руке, — пошел к Ковалевскому и с подхода радостно закричал:
— Телефонограмма из штаба дивизии!
Ковалевский сунул браунинг не в кобуру, а в карман шинели и смотрел на него исподлобья. Вид у него был растерянно-одичалый. Это заметил Шаповалов и, подойдя и протягивая бумажку, сказал уже менее оживленно:
— В штабе корпуса решено сменить завтра наш полк во что бы то ни стало и при любой погоде! Отмучились наконец…
Когда Ковалевский взял бумажку, Шаповалов заметил то, чего прежде не разглядел за широкой фигурой командира полка: чье-то тело, лежащее ничком в снегу.
Он посмотрел вопросительно на Ковалевского, углубленного в бумажку, которую все скручивал и вырывал из рук ветер, — шагнул к телу, повернул его и вскрикнул:
— Ливенцев!
— Он жив? — негромко спросил Ковалевский.
— Жив, кажется… Ну да, жив. Ливенцев, Николай Иванович! — завозился около тела Шаповалов и, убедившись, что Ливенцев жив, спросил, подымаясь:
— Каким же образом это, господин полковник?
— Нечаянный выстрел, — сумрачно ответил Ковалевский. — Распорядитесь, чтобы сейчас же отнесли на перевязку… А потом, я думаю, его можно будет сегодня же отвезти в санках в Коссув… Его и Аксютина тоже. Если завтра нас придут сменять, то эвакуацию больных можно начать сегодня… Ветер, кажется, слабеет… Я думаю, их довезут благополучно.
Глава тридцать пятая
О том, что расстреляно по приговору полевого суда за членовредительство пять человек из десятой роты, было объявлено в тот же вечер во всех ротах, но о том, что командиром полка ранен в грудь навылет командир десятой роты, знало в этот вечер всего несколько человек, бывших в то время в штабе полка. И передавалось это от одного к другому негромко и с оглядкой, как передаются несколько неудобные секреты.
На перевязочный пункт Ливенцев был доставлен как просто раненый, что на позициях событием не являлось, и как обычно раненому сделали ему там перевязку, не вдаваясь ни в какие расспросы. Сам же Ливенцев во время перевязки хотя и был в сознании, но держался угрюмо-сосредоточенно-молчаливо.
Узнать о его здоровье Ковалевский прислал одного из связистов с запиской на имя врача Адриянова, и тот ответил тоже письменно, что «рану можно отнести к разряду серьезных, так как пробито правое легкое, но непосредственной опасностью для жизни не угрожающих, если только не будет непредвиденных осложнений».
Ветер после захода солнца утих, и ночь обещала быть лунной.
Ковалевский передал в Коссув Ване Сыромолотову приказ выслать к хате на Мазурах широкие обывательские сани при хороших лошадях и принять в них двух офицеров — Ливенцева и Аксютина — для дальнейшей эвакуации.
Чтобы довезти обоих до хаты на Мазурах, Ковалевский давал свои санки, взятые у коссувского ксендза; однако уложить в них двоих тепло укутанных оказалось невозможным. Тогда Ковалевский приказал:
— Аксютина оставить до завтра, Ливенцева же отправить немедленно.
И Ливенцева повезли в тыл. Он понимал, конечно, что, отдав ему предпочтение перед Аксютиным,
