Ковалевский заботился не об успешнейшем лечении его в полковом околотке в селе Коссуве, а только о том, чтобы его, даже и раненого, не было на позициях, где он так вредно действует на солдат.
Между тем, как это ни казалось странным самому Ливенцеву, озноб, напоминавший ему в последние два дня забытые было болезни его детства, теперь почему-то его оставил, боль же в груди он чувствовал только при толчках на ухабах. Это была острая, колющая боль, и чтоб ее не увеличивать, он, по совету фельдшера, которого дал ему в провожатые Адриянов, старался дышать только носом, неглубоко и часто.
А когда пара старательных, хотя и голодных, лошадей, густо пахнущих трудовым потом, довезла его до хаты на Мазурах, он увидал около этой хаты, одинокой и памятной по первому дню наступления, темные, но крикливые толпы, — в окошках хаты виднелся свет, часто отворялись двери, и в желтой яркой пасти их двигались густо сплоченные серые шапки, шинели, башлыки, — и все это в клубах пара.
— Да это что же такое? Это ведь, похоже, наши, какие ушли в обед, а? — оживленно толкнул фельдшер кучера.
Кучер огляделся кругом и сразу повеселел:
— Наши, а то чьи же!.. И даже подводы тут, вон, наши две стоят.
Действительно, и Ливенцев, присмотревшись, различил в стороне две высокие ротные подводы, с колес которых очищали налипший снег. Кроме того, несколько верховых лошадей стояли тут же и жевали что-то разбросанное по снегу, — сено или солому.
Фельдшер пошел в хату узнавать, что тут такое, и скоро вернулся.
— Кружку чаю, если желаете согреться, могут вам вынести, — сказал он. — А толпятся тут это, конечно, все наши, сердечные. Очень помороженных есть человек двадцать пять, таких, что ходить уж они не могут. Те там в углах лежат, стонут… А семнадцать человек, говорят, пропало совсем…
— Как пропало? — слабо спросил Ливенцев.
— Ну, то есть ослабели очень, упали, их снегом и замело, — и крышка! И этих, какие дошли, их ведь верховые встречали, начальник дивизии послал. Верховые же эти сноп камыша везли, — вешки по дороге ставили, а потом наших окружили со всех сторон, как все равно конвойная команда, — и как какой ослабеет, они его к себе на седло. Вот кое-как и добрались… И нам тоже дорогу протоптали.
— Так вон какой путь оказался, значит… самый правильный… Я так и предполагал, конечно, — пробормотал Ливенцев, думая об этих, ушедших большою толпой из ненавистных окопов.
В это время очень знакомый женский деловитый голос раздался вблизи:
— Где тут лежит в санках офицер раненый?.. Кому тут кружку чаю просили?
Какая-то маленькая женщина в теплой шубке с белой повязкой на рукаве и белым вязаным платком на голове вышла из хаты с дымящейся кружкой в руке, попав как раз в полосу света из окошка.
Никак нельзя было допустить, чтобы это была Наталья Сергеевна. Эта была гораздо ниже ее, голос был совсем другой, звонкий, и очутиться здесь, где-то в одинокой хате на Мазурах, среди галицийских снегов, с повязкой Красного Креста на рукаве и с кружкой чаю в руках, никак не могла Наталья Сергеевна, но Ливенцеву так капризно захотелось, чтобы это была непременно она, что он сказал, радостно порываясь из саней к ней навстречу:
— Наталья Сергеевна! Вы?
— Нет, вы меня за какую-то другую сестру приняли, — ничуть не обидясь, довольно весело и вполне снисходительно к раненому офицеру отозвалась эта. — Нате вам чаю. Можете взять сами кружку?
— Почему же… такой голос знакомый? — бормотал Ливенцев. — А вас как же зовут?
— Меня? Я — Еля, — беспечно ответила сестра. — Еля Худолей.
— А-а… Вот вы куда попали!
И Ливенцев припомнил совсем юную, почти девочку, сестру из «второго временного госпиталя» в Севастополе.
— А вы меня где видели?.. Берите же кружку, а то остынет. Или я вам сама буду держать, а вы только пейте. Чай сладкий.
— Станьте лицом к свету, — попросил Ливенцев, сам в то же время поворачивая к жиденькому свету, тянувшемуся из окошка, свое лицо.
— Ну да, Еля… Еля Худолей… Только лицо огрубело немного… Может быть, от холода… А меня вы не помните?
Еля приблизила к его лицу свое, но повела отрицательно головой.
— Нет, не вспомню.
— Я Ливенцев… Прапорщик Ливенцев… Из Севастополя…
— О-о! Из Севастополя? Когда же была я в Севастополе? Сто лет назад. Разве я могу всех упомнить?.. Пейте чай, прапорщик, а то остынет. И мне уж надоело держать кружку.
Прихлебывая жидкий, негорячий и не то чтобы сладкий чай, Ливенцев все-таки чувствовал себя гораздо крепче только потому, что кружку с этим чаем держала маленькая Еля, напоминавшая ему красивый южный город у красивой ласковой бухты с такими — мирного вида — боевыми судами, обвешанными матросским бельем.
— Вы ведь уехали из Севастополя на санитарный поезд, Еля… Как же вы очутились здесь?..
— Здесь как? Я сама сюда просилась, — поближе к фронту…
А когда Ливенцев допил чай, она сказала деловито:
— Если вы будете стоять здесь еще и еще захотите чаю, пошлите сказать, я вам принесу…
И ушла в хату.
Между тем Сыромолотов поспешил найти и послать обывательские сани, так что Ливенцеву пришлось ждать их недолго. После бурана было невероятно тихо и не холодно. Довольно удобно уложили его на соломе. Полковые подводы, присланные для обмороженных, тоже были нагружены, и обоз с неподвижными телами двинулся в Коссув, а следом за ним пошли командой те из беглецов, которые чувствовали в себе силы дойти до питательного пункта верстах в пяти отсюда.
В Коссув Ливенцева привезли около полуночи, а на следующий день, который оказался на диво тихим и солнечным, Ковалевский прислал Сыромолотову распоряжение, чтобы прапорщика Ливенцева, пользуясь хорошей погодой, отправить на излечение в ближайший тыловой госпиталь немедленно, а представление его к ордену Владимира 4-й степени, которое пока не получило движения, непременно задержать.
Удивленный Ваня спрашивал Ливенцева, что это значит; Ливенцев отвечал:
— Спросите об этом самого Ковалевского; я думаю, он объяснит это вам гораздо лучше, чем я.
К этому он ничего не добавил. Он затруднился бы объяснить даже самому себе, почему именно ему так противно было говорить о том, кем и при каких обстоятельствах он был ранен.
Благодаря большому движению по шоссе сугробы на нем примяли в два-три часа.
Врач Устинов высказался за то, что особенного вреда в немедленной отправке раненого, только в закрытой машине, а не в санях, он не видит. Случайно такая именно машина попалась, и Ливенцев, к удовольствию Ковалевского, явно не желавшего с ним больше встречаться и терпеть его у себя в полку, хотя бы и в околотке, отправлен был в тот же день к вечеру.
А на другой день вернулся сменившийся полк.
Впрочем, нельзя сказать, что он «вернулся»: во-первых, слишком коротко и слишком энергично это слово, а во-вторых, и самый полк за этот короткий промежуток времени слишком изменился по сравнению с тем, который выходил из села на позиции с песнями.
Несколько сот человек были настолько обморожены, что совершенно не могли двигать ногами. Их везли на всех подводах полка, какие могли набрать, но подвод оказалось мало. Казачью сотню выслали из корпусного резерва в помощь полку, и на казачьих лошадях ехали обмороженные, а казаки шли рядом с ними и поддерживали их за ноги, чтобы они не свалились.
Пришлось и Ковалевскому уступить под обмороженных санки ксендза, а самому идти пешком вместе с офицерами полка.
Шли еле-еле, останавливаясь через каждые десять минут, дожидаясь, пока подтянутся отставшие, а в этих отставших оказывалась большая часть полка. В своих замерзших, оледенелых шинелях солдаты были похожи на рыцарей в тяжелых панцирях, но на рыцарей, уже сбитых с коней. Если это был полк, то это был
