Григорьевича.
В зале полыхнуло негодование. Котов приподнялся и гаркнул на весь зал густейшим басом:
– Эй, ты, мудила! Задрай табло, сучара бацильная! И моли бога, падла, чтобы тебе с «пожизняка» откинулось на «вышку», а то, бля, на киче тебе нормальковая зоновская параша «Флер оранжем» и там типа «Шанель номер шесть» покажется, после того как я маляву двину, какой дорогой гость прибыл, бля! Если тебя до тюрьмы довезут, баклана!
– Гражданин Котов, попрошу вас выбирать выражения в зале суда! – повысил голос судья.
Кашалот хотел сказать еще что-то, но сидевшая рядом с ним яркая дама с расстроенным бледным лицом и – тем не менее – аккуратно наложенной дорогой косметикой схватила его за руку (вероятно, упомянутая им Кристинка), а Медведев – за вторую, и почти насильно усадили на место.
Судья дождался относительной тишины и произнес:
– Продолжайте, свидетельница Смоленцева. Расскажите суду подробно, что же произошло вечером двадцать четвертого августа этого года в пляжном домике близ дачного кооператива «Календула».
– Алиса, что ты делаешь? – тихо спросил Владимир, снова привстал со скамьи, а потом вцепился в решетку, которой был отгорожен от зала, и – вероятно, неожиданно для самого себя – тряхнул ее с такой силой, что с потолка сорвался целый пласт штукатурки.
К Свиридову тут же бросились двое охранников в камуфляже и, грубо схватив за руки, попытались было усадить на лавку... Но тут его лицо перекосила гримаса животной злобы, и один охранник, как щенок, полетел в левую сторону, а другой – в правую, попутно пересчитав головой несколько кресел.
– Взять!!! – проревел судья, поднимаясь во весь рост на своем председательском месте.
На Владимира, уже безвольно опустившегося на скамью, кинулось сразу несколько ментов. Они повалили его на пол и, заломив руки за спину, несколько раз отечески напутствовали пинками под ребра и по почкам. Финальным аккордом стал удар дубинкой прямо по голове, отчего глаза подозреваемого в убийстве помутнели и обессмысслились жуткой оглушающей болью.
– Поднимите его! – приказал судья.
Свиридова подняли и, грубо встряхнув, как мешок с отрубями, поставили на ноги. Бледное лицо его было окровавлено, из угла рта вытекала тонкая струйка крови... Он поднял глаза на пепельно-серую, конвульсивно выпрямившуюся свидетельницу – свою собственную жену! – обвиняющую его в убийстве, и медленно, едва слышно выговорил:
– Что же ты делаешь, Алька...
Губы Смоленцевой дрогнули и, громадным усилием воли справившись с собой, она безжизненным, стылым голосом произнесла:
– Ну что ж... так надо.
Губы дрогнули еще раз, и если бы главный судья и все собравшиеся в зале, да и сам подсудимый, поднесли бы в этот момент ухо к этим губам, то они услышали бы слетевшее неслышно, как паутинка, как колыхание умирающего в жарком мареве ветерка:
– Так надо, Влодек...
– Продолжайте, свидетельница Смоленцева.
– Я должна сказать вам, что мне известно имя убийцы. Я могу рассказать, как он убил Елену Котову. Я в самом деле два дня прожила с Владимиром на даче, но я не подозревала, что совсем недалеко от нас, в ста метрах, он поселил еще одну женщину. Она, кстати, пользовалась полной свободой, потому что в тот момент, когда я ее застала, она стояла с пистолетом в руках и стреляла в портрет Свиридова... это вы уже слышали.
– Одну минуту! – перебил ее обвинитель – прокурор Скляров. – То есть вы утверждаете, что Котова была свободна? Это в самом деле так, в этом ваши показания не меняются?
– Нет.
– Чем же теперь вы объясняете ее свободу?
– Я не объясняю ее ничем – я просто рассказываю все, как было. То, как она выстрелила в меня, я уже рассказывала, и все зафиксировано в протоколах. Но перед тем, как я потеряла сознание, я успела увидеть и запомнить убийцу. Это был Свиридов. Он стоял на пороге с пистолетом, и пистолет еще дымился.
Владимир поднял на Алису бледное лицо и хотел было что-то сказать, но Евстафьев жестом велел ему замолчать.
– Все последующее происходило именно так, как я уже рассказывала: Свиридов оставил меня в доме, а сам повез Лену в больницу.
– Ваша честь! – проговорил Евстафьев, обращаясь к судье. – У меня есть несколько вопросов к свидетельнице. Смоленцева, значит, вы утверждаете, что именно мой подзащитный стрелял в Котову?
– Да.
– В то время как сама Котова стреляла в вас, не так ли? Вы не можете этого отрицать, потому что экспертиза уже показала: все было именно так.
– Да.
– Каков же был временной интервал между двумя выстрелами – котовским и якобы свиридовским?
– Точно такой же, как я и говорила раньше: не более секунды.
– Таким образом, если встать на вашу точку зрения, Свиридов мог стрелять в Котову только по одному мотиву: спасти вам жизнь. Ведь Котова могла выстрелить и второй раз, и на этот раз более удачно, не так ли?
– Да, – тихо проговорила Алиса, но ее тихий голос был заглушен могучим баритоном Склярова:
– Протестую! Адвокат оказывает давление на свидетельницу и...
Свиридов не стал слушать продолжения гневной речи Склярова: он просто рассмеялся – беззвучно и горько.
...Что ж, вот теперь в самом деле все. Главный свидетель обвинил в убийстве его, Владимира, и даже великолепное красноречие Евстафьева не поможет здесь, в вотчине Кашалота, где все судьи если не куплены, то настроены благожелательно к обвинению, благо оно, это обвинение, представляет интересы одного из самых могущественных людей города. Слушать последующее словоблудие не имеет смысла: все равно его вина будет доказана.
Свиридов едва удержал себя от того, чтобы не встать и не сказать громко и отчетливо всем этим людям: да, я виновен... что ж, если даже самый близкий человек подтвердил, что убийца – это он, Владимир Свиридов, то ему ничего не остается, кроме как сказать: да, я виновен.
Но тут он увидел пылающее яростью красное лицо и шею Фокина, который, несмотря на жару, оделся во все черное... Увидел бледное, твердое лицо Евстафьева и его уверенный – даже теперь! – прямой и невозмутимый взгляд... Затем Владимиру попался на глаза Мосек, сидящий недалеко от Афанасия и рассматривающий все происходящее какими-то широко расширенными, словно удивленными, водянистыми глазами – и Свиридов устыдился мгновенного приступа малодушия.
За него борются, а он вздумал выкинуть белый флаг! И это после всего, через что он прошел!
Свиридов выпрямился и холодно, с любопытством, но без всякой злобы пристально посмотрел на Алису, которая продолжала говорить что-то, почти не шевеля едва тронутыми светлой помадой губами...
Адвокат Евстафьев был в недоумении.
Ему было совершенно ясно, что это дело, ведущееся безобразно, с многочисленными правовыми и процессуальными нарушениями, с дырами и замалчиваниями в протоколировании, – что это дело может в его нынешнем течении прийти только к одному, и вполне закономерному, финалу – Свиридов будет осужден.
...Только какие-то неумолимо веские, неопровержимые улики могут изменить ход процесса.
– Ну что? – спросил у него вошедший в кухню Мосек (Евстафьев поселился у брата, в его большой, пустой и безалаберной холостяцкой квартире). – Думаешь?
– Думаю. И думаю, что дело скверно. Вот чертова баба, мать ее!
Мосек покачал головой:
– Да, я не ожидал от нее такого. И причем... причем как убедительно она говорила! Как выпутывалась из самых твоих ловких... уловок. Если бы она с таким убеждением свидетельствовала в его пользу, то... наверно, эти тупоумные судьи и присяжные ей бы поверили. А тут... тут я едва сам не поверил в то, что
