Проклятый директор блестяще победил меня.
Тогда я пробрался домой в погребок. Я не ел, я не пил и улегся в молчании.
Ночью постучал и вошёл ко мне кто-то со свечкой в руках. Это был господин директор.
— Как прошла ваша лекция? — спросил он.
При других обстоятельствах я выбросил бы этого человека за дверь, но теперь я был слишком огорчён для смелого выступления и ответил, что не читал лекции.
Он улыбнулся.
— Погода не благоприятствовала чтению об изящной литературе, — объяснил я. Он может понять это.
Он улыбался.
— Вы не можете представить, как низко упал барометр, — сказал я.
— Я имел полный сбор, — ответил он. Он больше не улыбался и извинялся за безпокойство. Он имел ко мне дело.
Его дело было очень курьёзное; он пришёл с тем же предложением мне — объяснять во время представления.
Я был оскорблён до самой глубины души и решительно попросил его не безпокоить меня больше ночью.
Но вместо того, чтоб уходить, он опустился на мою постель со свечой в руке.
— Поговорим об этом, — сказал он. Он объяснил мне, что нанятого им здесь человека «объяснять зверей» слишком все знали. Сам он, директор, имел феноменальный успех со своим антиспиритическим искусством, но наёмник, здешний житель, всё испортил. «Это Бьёрн Педерсен, — кричала толпа, — откуда ты взял этого барсука?» — Но Бьёрн Педерсен объяснил по программе, что это не барсук, а гиена из страны бушменов, которая пожрала трёх миссионеров. Тогда толпа озлоблённо закричала, что он смеётся над ними.
— Не могу понять, — сказал директор. — Я зачернил ему всё лицо, и на нём был огромный парик; но всё-таки его узнали.
Всё это меня не касалось, и я повернулся к стене.
— Подумайте об этом, — сказал директор уходя. — Я могу даже давать вам шесть крон за вечер, если вы хорошо будете исполнять свою обязанность.
Никогда бы я не мог унизиться до такого пошлого занятия, которое он мне предлагал! Ведь настолько-то хватит человеческого достоинства!
На другой день директор пришёл ко мне с просьбой проглядеть объяснение к зверям. Не могу ли я прокорректировать его и выправить кое-где язык; он охотно заплатит мне за это, довольно ли мне две кроны?
Преодолевая отвращение, я взял эту работу. Я делал человеку благодеяние, и это была в некотором роде литературная работа. Я нуждался, помимо всего этого, в двух кронах. Но я просил его строжайшим образом скрывать моё сотрудничество.
Я работал целый день, переделал всё объяснение с начала до конца, вложил в описания много чувства и остроумия, богато украсил его картинами и увлекался всё больше своей работой. Это было чистое искусство — сказать столько по поводу нескольких несчастных зверей. Когда я вечером прочёл своё произведение господину директору, он заявил, что никогда не слышал ничего похожего на это, таково было впечатление. В благодарность он дал мне три кроны.
Это растрогало меня и приободрило. Я начал снова мечтать о литературном своём призвании.
— Имей я только человека, достойного произнести эту речь! — сказал господин директор. — Не найти здесь.
Я задумался. Было бы обидно, в сущности, давать первому попавшемуся Бьёрну Педерсену такую изящную речь; он только испортил бы её своей передачей. Эта мысль была невыносима для меня.
— Я мог бы при известных условиях произнести эту речь, — сказал я.
Господин директор придвинулся ко мне.
— При каких? Я плачу вам семь крон, — сказал он.
— Это так. Но самое главное, чтобы осталось тайной между нами, кто оратор.
— Это я обещаю.
— Ведь вы можете понять, — сказал я. — Что человек моего положения не может быть объяснителем зверей и чтобы все это знали.
Это понимал он.
— И не будь речь моим собственным произведением, я никогда бы не согласился на это.
Это он тоже понимал.
— В таком случае я оказываю вам эту услугу, — сказал я.
Господин директор поблагодарил.
В шесть часов мы дошли в Союз рабочих. Я хотел посмотреть зверей и привыкнуть к обращению с ними.
Всего оказалось две обезьяны, одна черепаха, один медведь, два волка и один барсук.
О волке и барсуке в моём «объяснении» не упоминалось ни слова, но зато было много о гиене из страны бушменов, соболе, кунице, «известной по Библии», и о страшном американском медведе. О черепахе я великолепно сострил, что она тонкая дама, живущая одним черепашьим супом.
— Где соболь и куница? — спросил я.
— Вот! — ответил господин директор. Он показывал мне волков.
— А где гиена?
Без долгих размышлений он показал на барсука и ответил:
— Вот гиена.
Я стал красным от гнева и сказал: — Нет, это невозможно; это обман! Я должен верить тому, что объясняю, это должно быть моим убеждением.
— Не будем нарушать условий из-за пустяков, — сказал господин директор.
Он откуда-то достал бутылку водки и попросил меня выпить с ним.
Желая показать ему, что я имею против только его неопрятного дела, а не лично его, я взял стакан и выпил. За мной выпил он.
— Не губите меня! — сказал он. — Речь превосходна, звери недурны, право, недурны; взгляните, какой большой медведь! Только начнёте говорить, и всё будет хорошо.
Начинали входить в залу другие люди, и господин директор безпокоился всё сильней. Его судьба была в моих руках, и, конечно, я не хотел злоупотреблять своей властью. Я видел, кроме того, невозможность переправки речи в такое короткое время, каким я ещё располагал; затем нельзя было так сильно описать барсука, как страшную гиену. При таких поправках моё произведение утратило бы очень много. Это сказал я и директору.
Он всё понял моментально. Он налил мне ещё стаканчик, и я выпил.
Представление началось при полном сборе, антиспирит показывал фокусы, которых и дьявол бы не разгадал; носовые платки вытаскивал из носа, червонного валета вытащил из кармана какой-то старухи, сидевшей в конце залы; заставил танцевать стол по полу, не трогая его; наконец, господин директор стал духом и провалился сквозь землю. Публика была в восторге и хлопала и топала, как сумасшедшая. Теперь была очередь зверям. Господин директор выводил их одного за другим собственноручно, а я давал объяснения.
Я понимал ясно, что не достигну такого успеха, как директор, но надеялся, что настоящие знатоки из публики оценят моё выступление. Надежда меня не обманула.
Когда появилась черепаха, и мне нужно было говорить о животных, которые живут на суше, я начал с Ноя, взявшего к себе в ковчег по паре всех животных, не водящихся в воде. Но представление не действовало, хорошее настроение покинуло публику. Соболя и куницу тоже не оценили по заслугам, несмотря на мои рассказы о том, во сколько драгоценных их шкурок облачена была царица Савская при посещении Соломона. Я чувствовал, что теперь шло лучше; разгорячась библейским сюжетом и двумя стаканчиками водки, я говорил всё красочней и изящней, я уклонился от точного текста своих записок, и
