— Он сколько раз завязывал?
— Много раз, — ответил Дуремар. — Но с моста не падал и уксус не пил. А тут все сошлось.
— Так хорошо! Пропадал же человек.
— С одной стороны хорошо.
— А что с другой?
— С кем мне теперь пить? В деревне только два нормальных мужика.
— Ну, ты, брат, эгоист.
Володька повернулся и пошел к своему домику, в котором родился. Он наезжал из города и задерживался в своей развалюшке надолго, если шла рыба. Он показывал мне, как ловить без удочки и сети. Стоя в воде, шарил руками по дну, и вдруг выхватывал густеру или плотвичку с ладонь, и бросал назад в воду, считая такой лов забавой. Ловить он предпочитал наметкой, выходил рано и до ночи бродил вдоль берегов по пояс в воде среди зарослей осоки на отмелях, за что и получил среди детей свое прозвище. Иногда они оба работали у дачников: Дуремар на подхвате, а Санька — феноменальный плотник и вообще мастер на все руки — лидировал. Делали разную работу по дому, копали грядки. И брали недорого: когда — за бутылку, а когда — и за стакан.
На прощанье Володька сказал, что повесил на мою калитку полиэтиленовую сумку с рыбой. Пояснил: «Для Наташи, она просила».
Размышляя обо всех этих чудесах, я подошел к дому Майора. Хозяина, крепкого мужчину лет пятидесяти, я нашел на задворках усадьбы. Для этого пришлось обойти сложенные про запас бетонные плиты, груды старого железа, брошенные автомобильные мосты, похожие на спортивные снаряды для тяжелоатлетов, помятые стальные бочки, трубы — все это было оплетено, как лианами, обрывками водопроводных шлангов и силового кабеля, а среди индустриального пейзажа сновали куры, на возвышениях, в труднодоступных местах, восседали, как орлы, индоутки. Майор никогда ничего не выбрасывал. Свой дом из белого кирпича, отсыревавший по углам, он теперь обкладывал брусками, которые сам же изготавливал, а для этого возил из леса на старенькой «Волге»-универсале, не добитой в таксомоторе, бревна, распиливал их, да еще сам же — уму непостижимо — готовил доски. Я смеялся: «Ты строишь бункер Бормана».
Майор — олицетворение безотказности и покладистости. По первому зову помогает соседям, только скажет: «Надо, так надо!»
На этот раз я застал его в состоянии более чем странном.
Отреагировав на мое сообщение о собрании вяло, продолжая думать о чем-то своем, Майор вдруг произнес слова, которые я никак не ожидал от него услышать.
— Надоело! — сказал он. — Копаюсь в земле, а что толку? То утки, то гуси, то кролики — все перепробовал. Теперь пчел завел. Да они улетают от меня рой за роем. Где богатство, скажи? Пенсию жду, как спасение. Иногда приходит мысль: поотрубать головы всем этим курам да уткам, вытащить весь хлам трактором со двора, посеять травку, сдать дом каким-нибудь предприимчивым людям, пусть делают, что хотят. Да хоть бордель заводят! Поселюсь во времянке, наймусь к ним сторожем — не выгоднее ли будет, а? — спросил он меня, то ли всерьез, то ли в шутку.
«Так, — подумал я. — Еще один мутант намечается».
Жить в селе хорошо, но мне тяжело даются праздники и застолья. Главное — повлиять на выбор направления и запустить очередь «произносящих тосты» по дальней от себя орбите, тогда можно избежать собственной застольной речи. Иногда я исчезаю «по-английски», оставляя в заложницах жену, впрочем, она остается с удовольствием.
Есть еще прием: в разгар застолья начать шумно требовать перехода к чаепитию или хотя бы к горячему. Жена Майора Мила принимает мои слова за чистую монету и простодушно восклицает: «Но ведь не все салаты съели!»
О, господи! Сколько же она их наготовила? Оливье («Это твой любимый!»), с крабовыми палочками, под шубой, с яйцом и кукурузой, из краснокочанной капусты, такой, сякой.
Наконец, объявили перерыв. Народ разбился на группы. Женщины сбились в кружок и запели. Мужчины под светом уличного фонаря курят и беседуют о политике. Лица искажены и размыты полумраком, дымком и морозным паром от дыхания, мне чудится, что я среди моих сибирских работяг полвека назад. И опять меня пробуют на зуб.
— Думаешь, управляет Кремль? — провокационно начинает Лопухин и смотрит в упор на меня.
— А я при чем? Я что — в Кремле работаю?
— Да наше правительство не в Москве, а за океаном, понял? — продолжает Лопухин, неловко удерживая сигарету изуродованными артритом пальцами монтажника-лэповца и рыбака подледного лова. В запасе у него, я знаю, еще Пикуль, которого он проштудировал и будет меня им прессовать. — Ты понял, Лушин? Не в Москве правительство!
— Ты серьезно так полагаешь? — не выдерживаю я.
Тут вступает Федя, неожиданная для меня поддержка. Федя недавно побывал у родственников в Израиле и знает что почем. Поездка в Израиль пошла ему на пользу.
— В Кремле такие же люди, как мы. Ни хрена не умеют.
— Да Россию грабят. Все сидят у нас на шее, иммигранты совсем обнаглели…
Я тихо отошел в тень и скрылся за воротами, осуждая себя за бегство с поля боя. Шел в свете луны по пустынной зимней улице и воображал: вот если бы «тарелка», звезда эта, сверкавшая в ночи, повлияла на нас так, что все бы вокруг пошло по-другому. Дорога у нас теперь есть, улицу мы замостили, суздальские шалопаи гоняют по ней на машинах, ездят на пляж, как будто для них строили. А что, если поперек дороги на въезде в деревню поставить шлагбаум, сварить его из уголка, чтобы даже трактором не сломали, с бетонным противовесом и амбарным замком. Запираем! Над шлагбаумом водружаем надпись на русском и английском: «Частная собственность — зона любви».
У всех дачников свои ключи, а чужаки кладут в сумку, подвешенную тут же, деньги. Положил червонец, проехал. Не положил, поворачивай обратно.
Постепенно приучаем гостей к порядку. Непонятливым суем в лоб двустволку (она есть у Майора). Дорога, мол, построена на пенсионные деньги. Тем, кто качает права, показываем липовую бумагу, чтобы отстали. Ментам ставим самогон. Через месяц слух о нововведении будоражит умы в Суздале, туристы и местные лоботрясы со своими «телками» прут посмотреть на сумасшедших пенсионеров. Мы встречаем радушно, каждому, кто едет на наш живописный пляж, вручаем фирменный деревенский коврик ручной работы, сделанный из лоскутов рукодельницей Машей, женой моего друга Льва Макеева, бывшего диссидента, который забросил политику и строчит романы. Коврики — чтобы отдыхали не на траве или песке, а культурно. Пустынный уголок среди природы на берегу чистой реки превращается в любимое место уединения для парочек. Не стоит беспокоиться: ваш автомобиль под присмотром бдительного ока дежурного из местных жителей. Можно развести костер, заботливые деревенские старички приготовили вязанки дров. На въезде, у шлагбаума, забывчивым могут бесплатно вручить (хитрости рекламы!) контрацептивы, в умеренных, конечно, количествах. Народ сходит с ума от счастья.
Развивая мысль, я вообразил перспективы оригинального бизнеса.
С противоположного берега, пробираясь лесными тропами, к нам на пляж пытаются проникнуть суздальские индивидуалки. Чтобы они не утонули, переплывая коварную реку, организуем переправу. Дети-школьники из многодетной семьи, воспитанные Мариной-художницей в гуманистической традиции, несут дежурство на берегу, оказывая помощь пострадавшим. Плетут из полевых цветов венки и надевают на головы суздальских путан. Одновременно собирают пустые бутылки в общий доход. Порок к этим детям не пристает, они обладают солидным запасом нравственной прочности.
Как зажила бы деревня! Как весело и полнокровно. Катись в тартарары упрямая и глупая страна со своими президентами. У нас свой оазис.
Конечно, не обошлось бы без наезда бандитов.
— Отцы, мы будем вас защищать, — сказали нам бандиты, прикатив на джипе.
— От кого? — поинтересовался я как представитель артельной прессы. На моем лице светилась лукавая улыбка Ильича.
— От других бандитов, — ответили хлопцы. Тут следует два варианта поведения. Правдолюб Лопухин,
