необыкновенного. Что-то должно было произойти такое, что вернуло бы все на свои места: Сухарика, Павлина, Кухарева, меня...
И вот сейчас, стоя в секторе для прыжков в шерстяном тренировочном костюме перед третьей попыткой, я, вместо того чтобы сосредоточиться, ловлю себя на том, что все «необыкновенное» в этот вечер должно было произойти без моего активного участия. Так мне, во всяком случае, хотелось. И вот когда я увидел Сухарика, я понял, что ничего не произойдет. Я ее потерял. Причем потерял постепенно. И начал терять с того дня, как узнал от Носа о ее походе на хоккей с Павлином. И каждый раз я ее понемножку терял, оставляя себе отходную надежду, что еще не все потеряно. И не подходил, и не говорил, и злился, и накалялся от всех разговоров, и терял ее, терял, терял... И вот на вечере убедился, что окончательно потерял.
И я решил, что уйду домой назло всем и назло себе. Я вошел в зал, по стенке подошел к сцене, на которой играл джаз, и оттуда стал пробираться к выходу, лавируя между танцующими и поминутно извиняясь. Всем своим видом я давал понять, что мне неинтересно и что я ухожу. Я хотел, чтобы на меня обращали внимание, спрашивали, почему я вдруг решил уйти, но этого не произошло, и я вскоре оказался на лестничной клетке. Я медлил и не уходил. Не хотелось уходить незамеченным. Хотелось, чтобы меня уговаривали остаться, хотелось отказываться, короче, хотелось придать моему уходу трагическую окраску... Но, видимо, никому до меня не было дела...
Потом я услышал, как кто-то спускается по лестнице со второго этажа. Я поднял голову и увидел Павлина и Кухарева.
– Ты чего это здесь стоишь? – сказал Павлин.
Вот так всегда. Меньше всего я хотел быть замеченным ими и все-таки попался.
– Ничего, – ответил я, – просто собираюсь уходить. Надоело.
– Это верно. – Павлин и Кухарев спустились ко мне. – Скукота... Но ты подожди. Сейчас развеселимся... Скажем Кузнечику, а, Ухарь?
– Давай, – безразлично сказал Кухарев. – Только чтоб не трепался...
– Нет! Кузнечик не трепливый... Пошли наверх, а? У нас там кое-что есть.
Павлин обнял меня за плечи, и я почувствовал, что от него попахивает вином.
И вдруг мной овладело какое-то отчаянное чувство. Это была смесь злости, бессилия и желания делать все наоборот.
– Пошли! – крикнул я. – Только быстрее...
Мы прошли по четвертому этажу и оказались в каком-то классе.
– Свет не зажигай, – тихо сказал Кухарев, – чтоб шухера не было.
Павлин нырнул под последнюю парту и вытащил оттуда две бутылки.
– «Три семерки» и пиво, – сказал он. – Было две, но одну мы уже прикончили...
Одну бутылку Павлин открыл, протолкнув пробку гвоздем, а пиво Кухарев открыл о подоконник.
Павлин протянул мне портвейн:
– Глотай, Кузнечик...
Я стал сосать из горлышка и высосал примерно треть бутылки.
– Запей пивком, – протянул мне Кухарев пиво.
После сладкого портвейна было очень противно глотать горькое пиво, но я все же сделал несколько глотков.
– Молодчик! – сказал Павлин.
Потом они допили остальное.
Минут через пять мне стукнуло в голову.
– А ты с ней вроде тоже ходил? – спросил Павлин, и я сразу понял, с кем.
– Да, самую малость, – сказал я и почувствовал, что в этот момент совершаю предательство по отношению к ней. Но тут же решил, что она больше виновата, и обозлился на нее с новой силой.
– Ну и как?
– Да никак. Охота была связываться...
– А зря... Верно, Ухарь?
– Ага, – крякнул Кухарев. – Это она с виду интеллигентная...
И тут Павлин начал рассказывать что-то совершенно невероятное. При этом он причмокивал, изображал и ругался... Я чувствовал, что краснею, но уже не мог понять отчего: то ли от рассказов Павлина, то ли от поддакиваний Кухарева, то ли от вина. Кровь била мне в виски... Голова время от времени кружилась. Что-то дикое, вывернутое наизнанку, неправдоподобное нес Павлин, но детали, которыми он оперировал, были настолько конкретными и описывал он их так подробно, что нет-нет, а возникали сомнения: а вдруг?.. Вдруг действительно все, что он говорит, – правда? Хотя бы и в сотой доле?..
– А у меня все по-другому, – сказал Кухарев.
Теперь настала его очередь.
Они по очереди вскрывали ее, как банку с консервами, переворачивали вверх дном, жрали, выплевывали, размазывали по полу, разбрызгивали по стенам, растаптывали ногами, играли ею в футбол, перепасовывая друг другу. А я был зрителем этой отвратительной игры, даже не зрителем, а участником, запасным игроком... И постепенно они добились своего: Сухарик стала казаться мне искаженной, разбросанной, перемазанной какой-то дрянью. Мне захотелось стать по отношению к ней Павлином и Кухаревым, оскорбить ее, унизить, размазать, как они, растоптать, разбрызгать, принять участие в этой поганой игре. Пусть она знает, пусть все знают, что я не какой-нибудь чистенький мальчик, что я не только для разговоров, кино, театров и всяких высоких материй! Вино, пиво, Павлин и Кухарев сделали свое дело. Больше я не буду запасным!.. Я и сам могу выйти на поле...
– Эка невидаль! – сказал я и плюнул на пол. – Да я в любой момент могу!.. Хоть сегодня!.. Увидите!..
Я сделал первый удар...
Мы спустились в зал. Я заметил Сухарика и пошел прямо к ней, прямо через танцующих. Все они стали для меня какими-то чужими, далекими и маленькими... Я, видимо, был возбужденным, потным и красным. Нос увидел меня.
– Что это с тобой? – спросил он. – Ты вроде поддал?
– Чепуха, Нос! Танцуй! А я решил спикировать!..
Нос остался где-то сзади, и я оказался перед Сухариком.
– Позвольте? – сказал я ожесточенно-вежливо.
– Благодарю вас, – сказала она. – Только почему это ты вдруг решился подойти ко мне?
Мы начали танцевать. Я делал это сосредоточенно, остервенело и зло смотрел на нее.
– А что, другим можно, а мне нельзя? – процедил я.
Она засмеялась и сказала, что я дурак.
– Конечно, дурак! – сказал я. – Я всегда переоцениваю!..
– Ну, и сколько же я теперь стою? – опять засмеялась она.
– У Павлина спроси!
– Еще у кого?
– У Кухарева!
– А ты сам у них спроси...
– Чего спрашивать-то? Все известно!..
– Болтаешь чего-то...
– Все болтают!
– А чего ж ты ко мне подошел, раз все болтают?
– Выяснить надо.
– Тебе ж все известно.
– Значит, не все!..
Я начал терять уверенность. Я видел ее прямо перед собой. Она снова была прежним Сухариком, как вот в тот первый раз, осенью. И недавние разговоры на четвертом этаже опять показались мне неправдоподобными и чудовищными...
– Ну, говори, – сказала она.
