– Не здесь... Пошли погуляем?
– Пошли...
Мы стали проталкиваться к дверям. Она впереди, я сзади.
Павлин и Кухарев посторонились. Я торжествующе взглянул на них.
– Ни пуха ни пера! – громко сказал Павлин и подмигнул мне.
– Слыхала? – сказал я, когда мы вышли из школы.
– Я и не такое слыхала, – сказала она.
– Где это ты не такое слыхала?
– В Риге.
– А что у тебя было в Риге?
– Ничего не было... Ничего.
– И никого?
– Раз ничего, значит, и никого... Ну почему так?
– Как?
– Если ведешь себя свободно, так, как хочется, значит, уже все можно и все доступно? Если я пошла на хоккей, значит, уже чем-то обязана?
– Чепуха!
– Выходит, что не чепуха...
Прямо за нашей школой начинался парк, который упирался в небольшое кладбище. И мы пошли по направлению к кладбищу. Было тепло. А может быть, было тепло оттого, что я пил пиво и вино.
– Так что же тебе надо выяснить?
– Не знаю...
Я действительно сам не знал, что я хочу выяснить. С ней рядом я растерял всю свою воинственность. Я хотел наговорить ей кучу всякой дряни, хотел унизить ее... Хотел и расхотел... Мне вдруг стало спокойно и хорошо. Мне захотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался, чтоб можно было идти и идти бесконечно. И в то же время я знал, что наступит понедельник и снова будут и Павлин, и Кухарев. И снова начнутся разговоры, и снова я буду сомневаться и злиться... И я поэтому шел и молчал, как будто ждал от нее каких- то успокоительных гарантий. Каких гарантий, каких?.. А если Павлин прав?.. Мне стало нехорошо от этой вновь возникшей мысли... Значит, я непробиваемый дурак, посмешище?.. Душеприказчик?.. У меня внезапно закружилась голова. Зачем я пил? Много ли мне надо?
– Ты знаешь, – сказала она, – наверное, ты такой же, как все... Только ведешь себя более сдержанно...
– Почему ты так решила?
– Ты тоже, когда узнал, что я была на хоккее, повел себя так, как будто я тебе чем-то обязана...
– Ты мне ничем не обязана! – разозлился я.
– Тогда почему ты злишься?
– Я скажу тебе, почему! Скажу! Только сначала ты мне ответишь, почему ты сегодня ушла со мной с вечера? – почти закричал я.
– Захотела и ушла, – улыбнулась она. – Я люблю с тобой гулять...
– А с Павлином и Кухаревым любишь все остальное, да?
– Это они тебе сказали?
– Это все говорят!! Понятно?
– Такой же, как они! – выкрикнула она и вдруг начала хохотать. – Такой же!.. Такой же!..
Она присела на корточки и, глядя на меня снизу, хохотала и все повторяла, что я такой же...
И я вдруг бросился на нее и свалил на землю. Мы оказались рядом. Я прижал ее к земле и стал тыкаться в ее лицо, как слепой котенок, стараясь найти ее губы... Она рванулась в сторону и ударила меня ладонью по лицу. Я тут же выпустил ее и сел на землю. Она не раскричалась, не стала ругаться. Она стояла передо мной, сидящим на земле, и смотрела на меня своими прекрасными, округлившимися вдруг глазами. А потом она сказала, часто-часто дыша:
– Иди! Поделись впечатлениями с такими же, как ты... Дурак!
И она ушла.
Я поднялся, сделал несколько шагов и опустился на могилу.
«Что же это? – думал я. – Что же это со мной? Для чего?.. Для чего?.. Теперь все... Все! Все!»
Это удушливое короткое слово дошло до меня вдвойне, втройне, потому что я вдруг совершенно отчетливо понял, что Павлин и Кухарев врали! Да, врали! Им больше ничего не оставалось делать! А я, полный идиот, верил! И вот результат... Я обмазался с головы до ног! Обмазался! Обмазался!.. Я не знал, что теперь делать. Куда идти, зачем идти?.. Я вдруг покрылся холодным потом, ослабел, и меня начало тошнить...
Утром в понедельник я пошел в школу минут на двадцать раньше. Я не знал, как я посмотрю в глаза Сухарику. Вся эта нелепая история висела на моей шее тяжелым камнем, давила на мозги и делала меня каким-то плюгавеньким гаденышем. Спокойно все объяснить? Но что? Я уже пытался что-то объяснить в субботу. И еще. После подпольной «пьянки» и выслушивания очаровательных монологов Павлина и Кухарева я стал невольным их союзником. А мне этот союз нужен был как собаке пятая нога...
Они ждали на углу школы и заметили меня еще издали. Пройти с независимым видом? Игнорировать? Нет. Теперь это невозможно – поздно. А как развязаться?.. И я с мрачным видом подошел к ним.
– Ну? Как культпоход? – спросил Павлин.
– Так, как и должно быть, – сказал я удобную для себя фразу, которая в одном значении должна была разозлить моих собутыльников, в том же значении не роняла в их глазах моего мужского достоинства и в противоположном значении оставляла меня формально чистеньким: действительно, субботняя история так и должна была закончиться, и было бы странным, если бы она закончилась иначе.
– Молодчик! – сказал Кухарев и добавил кое-что еще в адрес Сухарика.
«Давайте, милые! – думал я. – Валяйте! Плюйте в мою душу! Я сам сделал из нее помойное ведро!»
И в этот момент из-за угла показалась Сухарик. Она прошла мимо нас так, как будто мы здесь и не стояли. И напрасно я, как баран, уставился на табачный ларек, пытаясь показать, что я оказался в этой компании случайно.
– Поздоровайся с Кузнечиком! – крикнул ей вслед Кухарев.
– Сорока-белобока! Кашку варила, детей кормила!..
Павлин знал эту считалочку и сказал ее с продолжением, загибая пальцы и громко.
И тут же все решилось само собой. Я бросил портфель на землю, размахнулся и ударил Павлина кулаком в лицо.
– Ах, сука! – закричал Кухарев и врезал мне сбоку по скуле.
Я повернулся, хотел врезать ему, но промахнулся, и Павлин сзади припечатал мне по носу. Мне показалось, что нос у меня мгновенно разбух до невероятности и наполнился чем-то так, что стало трудно дышать. Я инстинктивно схватился за лицо руками и получил новый удар, от которого потерял равновесие и упал. И меня начали бить, вкладывая в каждый удар всю накопившуюся злость к Сухарику и ко мне. И в отношении меня они были по-своему правы.
– Ниже пояса не бей! – взвизгнул Павлин. – А то он прыгать не сможет!..
Но мне хватило и выше пояса.
Как хорошо, что в эту минуту никого не было рядом. Они недолго меня били. И пошли в школу. Они знали, что с моей стороны апелляции не будет...
Я поднялся, отсморкался и, прикрывая лицо от встречных прохожих, пошел домой.
Я шел и ни о чем не думал. Ни о том, что я не пошел в школу. Ни о том, что я скажу матери. Я даже не чувствовал боли. Мне было так легко. Я был чист! Не столько перед собой, сколько перед ней! Меня даже не волновало, видела она это побоище или не видела. Мне важно было только одно: что теперь я могу смотреть на нее чистыми, зажившими от фингалов глазами. А это – грандиозное ощущение!..
Меня вызывают. Я должен прыгнуть в последний раз. Я трогаю свой фингал и разбегаюсь...
Грохаюсь в яму, стремительно выскакиваю из нее, смотрю на планку и понимаю, что взял...
– Не успел! Ах, черт, не успел! – кричит Нос, показывая на фотоаппарат.
