глаза казались такими большими потому, что они украшали худое, бледное личико. Ирина Андреевна спросила Раису Яковлевну:
— А это что за девочка? Та, что рядом с Галей?
— Это Наташа, — ответила Раиса Яковлевна. — У нее есть родственники. Идемте, я вас познакомлю с Галей, и вы с ней поговорите.
Подойдя к девочкам, она сказала:
— Вот наша Галя.
Галя снова спряталась за спину своей подруги. Теперь застеснялась и Наташа. Она опустила глаза, и Ирина Андреевна заметила, что у нее необыкновенно длинные, красивые черные ресницы, отбрасывающие тень на худенькие, бледные щеки.
— Как тебя зовут? — спросила она девочку.
Та не ответила. Застенчивая улыбка открыла две белые полоски мелких ровных зубов.
— Ее зовут Наташа, — выручила свою подругу вдруг осмелевшая Галя.
Отстранив Наташу, Галя подошла к Ирине Андреевне и доверчиво прижалась к ней. Это ее тетя! Ведь недаром же Раиса Яковлевна сказала «вот наша Галя».
Время от времени в детских яслях появлялись незнакомые люди, и часто оказывалось, что именно здесь они находили своих сыновей и дочек. Дети с завистью смотрели на тех, кого мамы и папы (а папы бывали и военные!) увозили в большой, неведомый мир. Скорей бы уж и за ними за всеми приезжали родители! То, что родители приедут, в это все малыши безгранично верили. Так им говорили воспитатели, и так им хотелось. Поэтому, когда в доме появлялся незнакомый человек, у детей сразу возникал вопрос: «Чья это мама?», или: «Чей это папа?» Чтобы быстрее разрешить недоумение, они иногда прямо спрашивали:
— Ты чья мама? За кем приехала?
Каждый надеялся, что именно его-то и назовут. Если оказывалось, что папы и мамы «ничьи», всякий интерес к этим людям пропадал.
Галя тоже ждала свою маму. И сегодня, когда тетя Рая сказала «вот наша Галя», девочка сразу подумала, что, может быть, новая тетя — ее мама. Ей эта тетя в белой-пребелой блузке очень понравилась. Гале было очень хорошо, когда тетя своей ласковой рукой погладила ее по голове. А когда тетя так же погладила Наташу, Гале стало неприятно. Как жалко, что никто не спросил у тети, чья она мама!
Чья она мама? Ирина Андреевна и сама не могла бы ответить на этот вопрос. Она была в полном смятении. Галя девочка хорошая, умненькая. Но Ирина Андреевна поневоле думает о Наташе. Сердце сжимается, когда она смотрит на бледное, худенькое личико Наташи, на ее беспомощную фигурку в лифчике с болтающимися на резинках чулочками… Как хочется взять ее на руки, пригреть, уберечь от невзгод!..
Когда Ирина Андреевна вернулась в кабинет главного врача, она сказала Раисе Яковлевне:
— Пожалуйста, расскажите мне о Наташе. Где ее родители? Кто они? Запала мне в душу эта девочка!
Раиса Яковлевна нахмурилась. Она была недовольна тем, что ее любимица Галя не понравилась этой женщине, что придется долго доказывать, убеждать.
— У Наташи мать погибла, — ответила она, — но об отце мы не имеем никаких сведений.
— Ленинград освобожден уже несколько месяцев назад, — возразила Ирина Андреевна. — Неужели отец до сих пор не поинтересовался своей дочкой?
— Ну, а если он пропал без вести, вас это устроит? Если отец в плену и вернется через несколько лет, что вы будете делать? Вернете ему Наташу? Вы понимаете, какая это будет трагедия для вас, для вашего мужа, для девочки и ее отца? Надо серьезно относиться к этому делу. И послушайте меня, — потеплевшим голосом продолжала Раиса Яковлевна. — Наташа девочка замкнутая, болезненная, моторно отсталая. Ее принесли к нам умирающей от голода, и это не прошло бесследно. Она слабенькая, у нее диатез, два раза было воспаление легких. Галя крепче здоровьем, более развитая, общительная.
— Раиса Яковлевна! — перебила ее Ирина Андреевна. — Я сама педагог и понимаю, что пренебрегать советом педагога и врача нельзя. Но поймите меня правильно. Я хочу иметь не воспитанницу, а дочь! Я хочу стать не просто воспитательницей, а матерью. Галя хорошая, красивая, развитая. Но она не моя дочка. Я даже не могу вам толком объяснить почему. Не затронула она материнской струнки во мне. Видно, есть какие-то неизведанные стороны человеческой души. Вот Наташа — другое дело. Я не хочу думать, что уеду без нее из Ленинграда. Прошу вас, давайте посмотрим ее дело. Быть может, я сумею навести справки об отце. По крайней мере, я должна убедиться, что Наташу нельзя удочерить.
В папке с историей Наташи Деминой хранилось метрическое свидетельство о рождении девочки, адрес квартиры, где она проживала, и справка из домоуправления о смерти матери. Вместе с этими официальными документами лежала записка, написанная, как видно, наспех на листке бумаги. В ней сообщалось, что девочка была найдена в пустой квартире и что мать ее незадолго до того погибла при бомбежке. Записка была подписана какой-то Соколовой.
— Вы не знаете, кто эта Соколова? — спросила Ирина Андреевна Раису Яковлевну.
— Кто она, я не знаю. Но я ее видела. Это она принесла к нам девочку. Соколова жила в одной квартире с Деминой. Где она сейчас и что с ней, я, право, не знаю.
Ирина Андреевна записала адрес дома, где жила Наташа, и, прощаясь с Раисой Яковлевной, сказала:
— Если Соколова жива, я ее найду.
Маленькая Наташа не знала и, конечно, не помнила ничего, что случилось с ней до того, как она очутилась в этом большом и уютном доме с тетями в белых халатах. Никто не мог бы рассказать ей и о том, как мать и отец радовались ее первой улыбке, каждому еще не осмысленному движению маленьких рук, повороту головы. Она не помнила, как целовал ее отец, уходивший на фронт, как плакала и убивалась ее мать. Не знала Наташа и того, как голодали потом мать и она сама. Но мать, даже голодная, всегда умела утешить и согреть своего ребенка. Самое страшное, что довелось испытать Наташе, случилось в холодные осенние дни.
Однажды, когда Наташа, укутанная в одеяла, спала в своей кроватке, ее мать была убита осколком снаряда. Девочка спала в кроватке, а мать мертвая лежала на тротуаре. Наташа проснулась, заплакала, но никто не подошел к ней. Квартира давно опустела, в ней последнее время жили лишь двое — она и мать. Теперь осталась она одна. Девочка стала плакать сильнее, громче. Ей было холодно, сыро, хотелось есть. Но никто ее не слышал, не приходил на помощь. Измученная, она засыпала на короткое время, потом снова просыпалась от голода и холода, и в пустой квартире снова раздавался ее жалобный плач…
Всю эту трагедию раннего детства Наташи Ирина Андреевна ясно представила себе, слушая рассказ Пелагеи Михайловны Соколовой, которая жила в той квартире, где осенью сорок первого года лежала осиротевшая Наташа.
— Работали мы тогда на казарменном положении, — рассказывала Пелагея Михайловна. — И работали и жили на заводе. Домой я прибежала за вещичками. Могла бы и неделю еще не приходить. Открыла дверь своим ключом, слышу какой-то писк. Ну, я сразу в комнату к Деминым. Теперь там инженер один живет (у них сейчас заперто, а то бы посмотрели). Вхожу, а она одна, крошка, лежит, посиневшая, и глаза закрыты. Я — в домоуправление. Там как раз комсомольцы были, которые помогали пострадавшим. Они и устроили Наташу. Вместе мы собирали ее документы и вещички. Вместе и в ясли ходили.
Пелагея Михайловна не могла рассказать подробнее о матери и отце Наташи. В этой квартире она поселилась в начале войны, когда дом, где жила она, подвергся бомбежке. Но она сообщила Ирине Андреевне, что отец Наташи был рабочим и убит в самом начале войны.
— Убит! В этом вы не сомневайтесь. При мне Наташина мать получила похоронную, и потом какой-то товарищ мужа заходил, подтвердил это. Круглая сирота Наташенька! Но, может, тетка возьмет ее?
— Какая тетка? — удивилась Ирина Андреевна.
— А как же! Сестра ее матери. Она месяца два назад вернулась из эвакуации, была у меня, и я сказала ей, куда мы отвезли Наташу. А разве она в яслях не была?
После того как Пелагея Михайловна сказала, что отец Наташи погиб, оставалось выяснить отношения с теткой. Не без труда, но адрес ее все-таки удалось установить. Ирина Андреевна отправилась к ней
