копать на шум, дрожа от страха при мысли о том, что увидит на этот раз. Но она напрасно волновалась: ничего увидеть было нельзя, потому что едва она показалась на поверхности, как тут же снова была погребена на 4 метра.
— Я не знаю, сколько часов это длилось. Я копала, копала и каждый раз, когда я оказывалась на поверхности, новый взрыв засыпал меня землёй. Я уже не знала, зачем я лезла вверх, но я лезла, потому что это было сильнее меня. Я уже знала, что мой отец был мёртв, что у меня больше не было дома, но я ещё не знала о судьбе моей матери и моих братьев. Когда дождь из бомб прекратился, я удивлялась, что все ещё жива. Расчищая землю от мусора, мы понемногу натыкались на трупы тех, кого не доставало, моей матери и братьев. Я завидовала своей сестре, раздавленной поездом двумя годами раньше, ей не пришлось увидеть все это.
Поистине у Нишио-сан были прекрасные истории для рассказа: тела там всегда оказывались разорванными на куски.
Поскольку я все больше удерживала при себе свою няню, мои родители решили нанять вторую японку, чтобы помочь ей. Они дали объявление в деревне Сюкугава.
Долго выбирать не пришлось: явилась всего одна женщина.
Кашима-сан стала второй нянькой. Она была совсем не похожа на первую. Нишио-сан была молодой, доброй и милой; она была некрасива и происходила из бедных слоёв народа. Кашима-сан была лет пятидесяти и обладала красотой столь же аристократической, как её происхождение: её великолепное лицо глядело на нас с презрением. Она принадлежала к той старой японской знати, которую американцы уничтожили в 1945 году. Она была принцессой в течение 30 лет, и однажды оказалась без титула и без денег.
С тех пор она зарабатывала на жизнь трудом служанки, как тот, что ей предложили в нашем доме. Она считала всех белых виноватыми в своём унижении и ненавидела нас в массе. Её прекрасные утончённые черты и высокомерная худощавость внушали уважение. Мои родители разговаривали с ней с почтением, как с важной дамой; она с ними не разговаривала и старалась работать как можно меньше. Когда моя мать просила её помочь ей в чём-то, Кашима-сан вздыхала и бросала на неё взгляд, говоривший: за кого вы меня принимаете?
Вторая гувернантка обращалась с первой, как с собакой, не только из-за её скромного происхождения, но также потому, что она считала её предательницей, заключившей договор с врагом. Она оставляла всю работу Нишио-сан, которая имела злополучный инстинкт подчинения своей государыне. А та нападала на неё по малейшему поводу:
— Ты заметила, как ты с ними разговариваешь?
— Я разговариваю с ними так же, как и они со мной.
— У тебя никакого чувства чести. Тебе не достаточно, что они унизили нас в 1945 году?
— Это были не они.
— Это то же самое. Эти люди были союзниками американцев.
— Во время войны они были маленькими детьми, как и я.
— И что? Их родители были нашими врагами. Кошки собакам не друзья. Я лично их презираю.
— Ты не должна была говорить так при девочке, сказала Нишио-сан, указывая на меня подбородком.
— При этом ребёнке?
— Она понимает то, что ты говоришь.
— Тем лучше.
— Я люблю эту малышку.
Она говорила правду: она любила меня также, как своих двоих дочерей, двух близнецов десяти лет, которых она никогда не называла по имени, поскольку она не отделяла одну от другой. Она всегда называла из футаго, и я долго думала, что это двойное имя было названием только одного ребёнка, значения множественного числа зачастую неопределенны в японском языке. Однажды девочки пришли в дом, и Нишио-сан окликнула их издалека: Футаго! Они прибежали как два сиамских близнеца, открыв мне тем самым значение этого слова. Наверное, рождение близнецов в Японии доставляет больше хлопот, чем повсюду.
Я очень быстро заметила, что мой возраст обеспечивал мне особое положение. В стране восходящего солнца, с рождения до детского сада, мы боги. Нишио-сан обращалась со мной, как с божеством. Мой брат, сестра и футаго уже вышли из священного возраста: с ними разговаривали обычным образом. Я же была окасама: почтенное детское сиятельство, господин ребёнок.
Когда утром я приходила на кухню, Нишио-сан становилась на колени, чтобы быть одного со мной роста. Она не отказывала мне ни в чём. Если я объявляла о своём желании есть из её тарелки, что случалось часто, поскольку я предпочитала её еду своей, она больше не прикасалась к своей пище: она ждала, пока я закончу, чтобы продолжить свою трапезу, если я была столь великодушна, чтобы оставить ей что- нибудь.
Как-то в полдень, моя мать заметила эту выходку и строго отругала меня. Тогда она велела Нишио-сан больше не допускать такой тирании с моей стороны. Напрасно: как только мама отвернулась, мои поборы возобновились. И не без основания: окономьяки (блины с капустой, креветками и имбирём) и рис с тцукемоно (маринованный хрен в рассоле жёлто-шафранного цвета) были более аппетитны, чем мясные кубики с вареной морковью.
Существовало два приёма пищи: в столовой и кухне. Я нехотя ела в столовой, чтобы оставить место для кухонной еды. Я выбрала свой лагерь очень быстро: между родителями, которые обращались со мной, как с остальными и гувернанткой, которая обожествляла меня, колебаться не приходилось.
Я предпочитала быть японкой.
Я была японкой.
В два с половиной года в провинции Канcай быть японкой означало жить среди красоты и обожания. Быть японкой означало упиваться благоухающими цветами мокрого после дождя сада, сидеть на берегу каменного пруда, разглядывая горы вдали, огромные, как их нутро, повторять про себя загадочное пение продавца сладких пататов, проходящего по кварталу с наступлением вечера.
В два с половиной года быть японкой означало быть избранной Нишио-сан. В любое мгновение, стоило мне попросить, она бросала свою работу, чтобы взять меня на руки, баловать меня, петь мне песни, где говорилось о котятах и цветущих вишнях.
Она всегда была готова рассказывать мне свои истории о телах, разрезанных на куски, что очаровывало меня, или легенду о той или иной ведьме, варившей из людей суп в котле: эти чудесные сказки восхищали меня до умопомрачения.
Она садилась и укачивала меня, как куклу. Я принимала страдальческий вид, чтобы меня утешили, и Нишио-сан подолгу утешала меня в моих несуществующих горестях, играя в игру и искусно жалея меня.
Потом она осторожно проводила пальцем, рисуя мои черты и хваля красоту, которую она называла исключительной: она приходила в восторг от моего рта, лба, щёк, глаз и заключала, что она никогда не видела богини со столь же восхитительным лицом. Эта была добрая женщина.
И мне не надоедало оставаться в её объятиях, я осталась бы там навсегда, млея от такого обожания. И сама она млела от этого идолопоклонства, доказывая тем самым справедливость и превосходство моего божественного происхождения.
В два с половиной года было бы глупо не быть японкой.
Не было случайностью, что я обнаружила раньше мои знания японского языка, чем своего родного: культ моей личности предусматривал такие лингвистические требования. Мне необходим был язык, чтобы общаться с моими подданными. Они не были особенно многочисленны, но мне хватало силы их веры и значимости их места в моей вселенной: ими были Нишио-сан, футаго и прохожие.
Когда я прогуливалась по улице за руку с главной жрицей моего культа, я безмятежно ждала одобрительных возгласов зевак, зная, что они не замедлят раздастся по поводу моего очарования.
Однако, эта религия никогда не доставляла мне такого удовольствия, как в четырёх стенах сада: это был мой храм. Кусочек земли, засаженный цветами и деревьями и окружённый оградой: не выдумали ещё ничего лучше, чтобы примириться с вселенной.
Сад в доме был японским, что делало его плеонастическим садом. Он не был «дзен», но его каменный
