забором стояли два автомобиля. Сыновей было трое — все, как на подбор, статные, широкоплечие.
Чем зарабатывал Борода? Уж точно не починкой будильников.
И совсем немногие знали, что Борода знаменит среди городских нумизматов как обладатель огромных коллекций монет, орденов и медалей.
…Когда российские БДК увозили в неизвестность галдящих и рыдающих беженцев, он не искал себе места среди них. Он остался. Но спустя некоторое время из его двора ночью увели одну из машин, иномарку. Борода вооружил своих сыновей и позаботился, чтобы об этом узнал весь город. Этого оказалось мало. Грабители ходили кругами, наведывались попить водички, гуляли по комнатам, поглаживая автоматы.
И он решился.
В назначенный день с несколькими чемоданами, выставив сыновей на стреме, Борода пришел в порт. Здесь оставалось после бегства абхазов несколько прогулочных катеров. Он заранее договорился с кем надо, и его обещали подбросить морем до Сочи. Все шло по плану. Он поднялся на борт, отдали швартовы, и катер отчалил. Когда между пирсом и кормой плескалось уже несколько десятков метров, в каюту, где сидел на своих чемоданах Борода, откуда-то — может быть, из капитанской рубки — ворвались автоматчики. Он попытался выхватить пистолет…
Его сыновья, услышав очереди, ушли с пирса: помочь отцу они уже не могли.
А катер, сделав по морю неторопливый круг, вернулся к тому же месту, от которого отчалил. Что было в тех чемоданах, ради которых часовщик Борода рискнул жизнью, никто так и не узнал.
Историю эту я слышал от многих людей… Осажденный город начинал создавать свой фольклор.
Хлеб-соль на Гумисте
Еще одну историю пересказывали сухумчане.
Якобы однажды на противоположных берегах фронтовой Гумисты, скрытые друг от друга рельефом, сели обедать грузинские и абхазские дозоры. И вот со стороны абхазов прорывается сквозь шум воды голос:
— А не желает ли кто из грузин отведать сытного обеда с добрым вином?
Мужчины собрались было смеяться удачной шутке товарища, как вдруг один из грузин поднялся и, направляясь в их сторону, крикнул:
— Почему бы и нет! Я давно не пил хорошего вина!
Не спеша он перебрался через ледяную, но мелкую здесь Гумисту. Не спеша подошел и, поздоровавшись, сел на предложенное место. Трапеза прошла в гробовом молчании. Когда все было съедено и выпито, гость с того берега поблагодарил хозяев, вежливо попрощался и пошел к реке.
Не спеша перебрался он через ледяную Гумисту, не спеша дошел до своих.
Шутка минометчиков
Весна все-таки пришла. Дразнила выживших легким прозрачным небом, журчала и блестела.
У нас потекла крыша, и я полез ее чинить. Было утро. Орудия с обеих сторон молчали, а «Сушки» летали обычно по ночам. Если не присматриваться к у’гольным шрамам, оставленным пожарами, улицы внизу выглядели радостно — весна… Справившись с работой, я теперь позволил нежному солнцу сочиться сквозь веки.
Свистяще-шипящее раздалось, как всегда, неожиданно. Летящая мина звучит так, словно где-то вверху на раскаленную сковородку бросили кусок сала. Секунды через две позади слева ухнуло, а я провалился через слуховое окно на чердак, нырнул в люк, по лестнице на кухню и бросился в туалет. Он располагался как раз по центру здания, и его перекрытия были из бетонных плит. Все в нашем доме использовали туалеты не только по прямому назначению, но и как бомбоубежище. Пока я спасался, одна мина влетела в соседний дом, в десяти метрах от нашей спальни. Еще три упали во двор, и одна разорвалась у Прониных на кухне…
Выждав некоторое время, я вышел на улицу. Еще пахло гарью. На крылечке соседнего дома, завалившись на бок, лежала старушка. Рядом — щуплая черная собачка. (Видимо, та первая мина, что пролетела у меня над головой.) Я подошел. Старушка оказалась армянкой. Рана ее была — как говорят медики — не совместима с жизнью… кровь еще стекала по ступенькам.
Метрах в тридцати дальше мина пробила крышу другого дома и, взорвавшись на чердаке, разворотила потолок в квартире. На самом краю воронки висела хрустальная люстра и нереально позвякивала. Хозяин, пожилой грузин, стоял на улице и через окно бесстрастно рассматривал разрушения. Будто ждал — сорвется ли люстра.
Я спросил, не пострадал ли кто. Он бросил угрюмо:
— Нет.
Я сказал:
— Ну и слава богу, — и пошел домой. Он явно не нуждался в сочувственном слове от меня, русскоговорящего.
Что ж, на этот раз костлявая дура пролетела мимо. Ребята не попали… Я, наверное, намозолил им оптику, ковыряясь с блескучей жестью на крыше.
А может, останемся?..
Стук впился в нас, мы вздрогнули и застыли. Словно огромными булавками в нас ткнули прямо через дверь: раз! два! три! Мы стояли над своими коробками.
Стук сразу же повторился. Стучавший успокаивал: тук-тук, ну и что такого, тук-тук, да — стучат в вашу дверь. Лида делала знаки: не-от-кры-вай. Руки ее бешено метались: не надо.
В войну в гости не ходили. Но не открывать было нельзя. Если это грабители (солдаты) — они решат, что дома никого нет, и… ну зачем огорчать грабителей… Пошел на цыпочках, ругая про себя каждый ползущий из-под подошвы скрип. Дверь гладкая, твердая… И снова стук.
— Кто?
— Это я, Бадри.
Отлегло. Лида шумно вздохнула.
С Бадри Ломишвили мы познакомились не так давно, в хоздворе бывшего Управления КГБ.
Я зашел туда к Славе Рихтеру, мотористу. (Конечно, вряд ли Славу, тучного, сочного, с паровозной одышкой, в нормальное время можно было бы впихнуть в одно-единственное слово после запятой — мол, Слава, моторист. Но война всегда оставляет вам лишь одно измерение: свой, чужой, солдат, мирный, раненый, убитый.) А так… до войны он увлекался скутерами, здорово гонял и, главное, собрал своими руками не один мотор. Сейчас этот навык и сделал его мотористом в хоздворе Управления КГБ (теперь там обслуживались военные). В этот день я принес Славе кое-какие запчасти: дверь, которую так и не успел поставить, тормозные шланги, свечи, карбюратор и всякую мелочь, которую сейчас невозможно было достать, а ему все это позволило бы хоть что-то заработать. У меня же к нему был свой вопрос — тот самый вопрос, в том или ином виде донимавший каждого, решившего уехать с войны: как бы, кому бы продать… в моем случае речь шла об автомобиле. Свою белую «пятерочку» с «троечным» движком я умудрялся прятать уже десять месяцев в соседском палисаднике за стеной виноградных зарослей. Я его спросил, знает ли он кого, кто мог бы отогнать машину в Сочи или в Тбилиси. Он сказал, что знает ребят, которые этим занимаются, они берут за это 200 тысяч. Таких денег у меня быть не могло. Тогда Слава сказал, что сейчас за мою машину больше 500 тысяч никто не даст, а эти самые ребята могут купить ее за такую цену, но вычтут 200 тысяч за перегон. Я ответил, что лучше задаром сожгу ее во дворе. Вот тогда-то он и окликнул по имени проходившего мимо офицера, а мне успел шепнуть, что ему можно доверять…
Бадри согласился взять мою «пятерку» за $500. Я был доволен. На эти деньги мы могли некоторое время продержаться на плаву там, в России.
Я так и говорил ему во время нашей встречи у меня дома — мол, едем в чисто поле, в пустоту едем, а
