…Однажды, когда голод стал уже обыденным состоянием, мы купили на рынке мешок немолотой кукурузы. Я отвез его на тележке на мельницу — на соседней улице работала-кряхтела старенькая электрическая мельница. Хозяева ее, два пожилых мегрела, составляли абсолютно киношный дуэт: один был худой и говорливый, любил помурлыкать в усы что-то, очень похожее на застольные песни; второй — плотный, с красным, как гранат, лицом и светлыми волосами, постоянно присыпанными к тому же мучной пылью, работал молча, здоровался, будто ворчал. Брали они традиционную десятину с помола, от денег отказывались.
Я приволок свою кукурузу рано утром, но с утра они мололи «своим» людям, а в двенадцать отключили электричество, часа через три электричество появилось, мельница закрутилась снова… но мой мешок стоял сиротливо в углу, и так же сиротливо сидел в другом углу я. Костлявый старик ходил неторопливо мимо меня, напевая, и, казалось мне, тихонько ухмылялся. И вдруг он остановился передо мной и завел такую речь:
— Вот ведь, Россия нас бомбит, а кушать мы все хотим, и мегрелы и русские…
Застигнутый врасплох, не зная, что ответить, я обронил — и это была чистейшая правда (одна из ее половин):
— Я украинец.
Это оказалось моей козырной картой.
— А, вот как, — отозвался старик.
Он рассказал мне, как в войну, в Великую Отечественную, воевал на Украине, был ранен, и его прятала украинская женщина, выходила, выцарапала у смерти.
— Она со своими детьми очень голодала, но делила со мной последний кусок хлеба. Что давала детям, тем кормила и меня. Я всегда ее помню, я обязан ей жизнью. До сих пор помню даже ее лицо.
Словом, вскоре кукуруза была перемолота…
Я тащил по вечерним переулкам тележку с мукой, стараясь побыстрее, чтобы успеть до комендантского часа, думая о войне — той, Отечественной, и этой, гражданской, а еще — о Николае Васильевиче Гоголе.
«Русскоязычные»
Да, я мог считать себя русским — по культуре, по судьбе. Однако российская власть конца XX века сама решала — «кто и насколько», недостаточно русских она именовала «русскоязычными» и, совершив этот несложный лингвистический трюк, полагала проблему решенной. Другие нации, не столь, видимо, великие, не разбрасывались своими. Из всех «русскоязычных» одни только славяне оказались предательски брошенными на чужой войне.
…Итак, эвакуация:
Евреев.
Вскоре после начала боевых действий в Абхазии Израиль объявил, что все желающие евреи могут репатриироваться. Для этого необходимо всего-навсего записаться в еврейской общине.
После записи на отъезд (это если вы еврей) вы ожидали назначенной даты и отправлялись к Дому правительства. Туда подъезжали два «икаруса» и «Камаз». Каждый отъезжающий мог взять 40 кг груза. Беспокоившихся — успокаивали: в Израиле каждой семье предоставят жилье со всем необходимым: постелью, посудой и т. п. «Икарусы» отвозили репатриантов в Тбилиси, где в израильском консульстве уже ждали оформленные документы, а в аэропорту — «Боинг-747», который через несколько часов доставлял потомков Моисея на историческую родину…
Евреи уехали почти все. Лично я знал лишь две оставшиеся семьи, одна из них была смешанной.
Греков.
Греция объявила, что пришлет корабль, если выяснится, что желающих уехать греков окажется достаточное количество.
Но большинство их эмигрировало еще раньше, так как за несколько лет до этого президент Греции добился от правительства СССР договора о выплате пенсий всем, заработавшим ее в СССР.
Греки добирались до Тбилиси, а там без хлопот оформляли выездные документы.
Так уехала наша хорошая знакомая Джульетта Алхазова — после того, как ее с подругой задержали и увезли в кинотеатр на Маяке (район Сухуми). Кинотеатр был битком набит задержанными без документов (а приказа ходить с документами никто не видел), там их продержали всю ночь и, наиздевавшись вдоволь, отпустили. Через три дня Джуля навсегда уехала в Грецию. (Сейчас она звонит нам из Афин — снимает квартиру, работает на швейной фабрике.)
Не уехали в основном те греки, которые не знали языка. Муж Гали Михайлиди (она была первоклассным стоматологом), Ростислав Рихтер, не хотел уезжать из Сухуми, где он — уже при вернувшихся — открыл свое дело, цех по производству полиэтиленовых пакетов, пакеты он вывозил в Россию и получал неплохой доход. Но постоянные нервотрепки и унижения привели к повторному инфаркту, и Слава через два года абхазской свободы умер. Галя все-таки не уехала — потому, что не говорила по- гречески, а еще потому, что после одной из бомбежек «Су-25» да поджога грузинскими солдатами дома, где жила ее мама, старая женщина стала бросаться под кровать при звуке проезжавшей по улице автомашины и боялась оставаться дома одна. После ухода грузин Галя все же неплохо зарабатывала. Новый хозяин поликлиники, абхаз, конечно, ничего не имел против гречанки-стоматолога. А бывшего главврача, грузина, вместе с женой вывели из поликлиники в сквер через дорогу — и расстреляли.
Армян.
Армяне самостоятельно перетекли на Северный Кавказ, в Краснодарский и Ставропольский края, Ростовскую область — в зависимости от того, где жили их родственники. Троюродные дядья и двоюродные племянники вызволяли их из беды получше консульств и министерств. Но многие армяне остались — те, что были связаны с землей.
«Русскоязычных».
После того, как от ракет, выпущенных в первый день войны с грузинского вертолета, погибли отдыхавшие в санатории два российских офицера и женщина, в порт прибыли большие десантные корабли, и в течение двух дней происходила эвакуация нескольких тысяч отдыхавших военных и их жен. После этого было разрешено эвакуироваться гражданским лицам. Многие местные жители надеялись спастись на борту этих БДК. В порту собралась огромная толпа, в основном женщин с детьми, жаждавших уплыть подальше от этого так неожиданно грянувшего ужаса. Но случилось то, что должно было случиться… Десантники не взяли территорию порта в свои руки, а оставили вход на пирс в руках «спасателей» из «Мхедриони», чем те незамедлительно воспользовались: чтобы пройти на пирс, нужно было или быть чьим-то родственником, или заплатить «пошлину» в размере 5 тысяч рублей.
Примерно неделю шло это делание денег, затем корабли перестали приходить. На этом эвакуация «русскоязычных» прекратилась.
Борода
Его часовая мастерская размещалась в небольшом киоске в самом центре города, в углу сквера напротив горсовета. Его знал весь город. Мастер он был отменный, но и цену за свою работу назначал немалую. Торговаться с Бородой было бесполезно. «Не хочешь — ищи другого», — говорил он и углублялся в свои шестеренки-пружинки.
Слухи о его бороде ходили всякие. Говорили — сидел. Говорили, мол, там, на зоне, кого-то заложил, вот ему и накололи на подбородке — то ли «стукач», то ли «сука». Другие говорили — никого не закладывал, а просто проиграл в карты, и слово совсем другое, матерное. Но хрен редьки не слаще, и приходилось ему носить эту самую бороду зимой и летом.
Дом его был по тогдашним — советским и перестроечным — меркам роскошен. За высоченным
