Та же участь постигла все предприятия города.
Дома абхазов сжигались методично. В Сухуми чернели целые улицы — те, на которых компактно проживали абхазы. Абхазские села сжигались полностью. Когда настанет время бегства из города, поджигать будут все подряд… все, что успеют.
А потом, когда вернутся абхазы, они будут занимать дома и квартиры грузин… или сжигать их. Придет черед гореть грузинским селам.
Воевать за свободу
Из подъехавшей «семерки» вышел офицер, майор, и вытащил из салона мальчика лет двенадцати, русского. У мальчика было сквозное ранение: пуля вошла между лопаток и вышла через грудь.
Утром он уже улыбался и попросил есть. Майор навещал его каждый день. Оказалось вот что.
Мальчишка сбежал из дому, а жил он в Петербурге, и жажда подвигов понесла его в Абхазию, «воевать за свободу». Чеченцы и казаки, к которым он попал, охотно приняли его в свои ряды. (На той войне их лагеря стояли бок о бок.) Скоро его посадили на берегу Гумисты в дозор. На противоположном берегу располагались, естественно, дозоры грузин. Командир батальона, обнаружив врага, решил не поручать это дело новобранцам. Он поднялся выше по реке, перешел ее вброд, подкрался и, видя только спину, выстрелил. Подойдя к поверженному врагу, он с ужасом обнаружил, что это ребенок.
Комбат по-отечески опекал своего пленника, привозил ему в госпиталь гостинцы. Сразу сообщили родителям мальчика в Петербург (кажется, он жил без отца, с мамой и бабушкой), но они долго не могли приехать за ним.
«Оружие хотят иметь все»
В госпитале лежал молодой парень, грузинский новобранец.
Огнестрельных ранений у него не было, но парень был сильно избит, с сотрясением мозга и переломами.
Прибыв в Сухуми и найдя штаб части, в которую направлялся, он получил автомат, военный билет и стал солдатом. Завтра, сказали ему, на передовую.
Новобранец решил, что если так, сегодня сам бог велит ему погулять как следует.
Уже поздним вечером, выйдя из шумного кабака в кромешную тьму, солдат услышал, как его окликнули по-грузински — закурить, мол, не найдется?.. Но не успел он вынуть из кармана сигареты, как получил сокрушительный удар по голове. Били долго, пока совсем не затих. Нашли его только наутро. Без автомата.
— Оружие хотят иметь все, — говорил он, тускло улыбаясь, — а идти на передовую — не все…
Друг
За водой приходилось тащиться далеко на окраину города, где из скалы тек пущенный в трубу родник. Пристрелявшись, минометчики осаждающей стороны однажды точно накрыли этот источник, когда возле него толпились люди.
Как всегда неожиданно, с шумом и стенаниями родственников, к госпиталю подъехало несколько машин. Из одной вытащили женщину, которая не подавала уже признаков жизни, затем другую женщину с почти оторванными рукой и ногой. И руку, и ногу ей потом ампутировали. Это была сотрудница Лиды, и Лида потом подолгу просиживала в ее палате, успокаивая ее… доказывая, что и в таком виде можно жить.
Третьим был худенький мальчик, он лежал на руках несшего его мужчины со спокойным бледным лицом… как будто он уснул в дальней дороге. Когда мужчина положил мальчика в перевязочной, стал виден осколок от мины, размером с палец, который вошел в правый висок и, взбугрив лобную кость, застрял в мозгу.
Нейрохирург посмотрел, сказал:
— Оперировать бесполезно, он через пару часов умрет.
И ушел.
Но мальчик с торчащим в голове осколком прожил ночь и еще полдня.
А утром к двери реанимационной, где он лежал, пришел его друг. Паренек был жутко растерян и бледен. Они вместе набирали воду, когда прилетела эта мина. Он один из четверых остался без единой царапины. Я не пускал его, а он очень просил. Я понимал, какое впечатление останется у него на всю жизнь, если он увидит…
Но он твердо встал передо мной и с глазами, полными мольбы, сказал:
— Пустите, дядя, я должен увидеть его.
В слове «должен» было столько осознанности…
Я открыл дверь в палату. Он медленно прошел по проходу к последней койке, на которой все так же наискосок, не укрытый одеялом, лежал его друг… Обошел, не отрывая глаз, постоял немного и бросился бежать.
Ссора
Было затишье. Врачи стояли на крылечке — курили, балагурили. Обстрела не было, боев — тоже, не было как бы и самой войны. Погода, разумеется… белели облака…
Гул моторов оборвал иллюзию — в сторону госпиталя неслись двое «жигулей». Резко затормозили у крыльца, из каждого автомобиля вытащили по тяжелораненому. Грузинские военные, доставившие своих товарищей, были пьяны и чрезвычайно возбуждены. Они орали, ругались, подгоняли врачей матом. Вынесли носилки. Ранения были у одного в голову, у другого в грудь.
Рустам Гвиндишвили, дежурный хирург, подошел к тому, что был ранен в грудь, поднял ему веки и сказал:
— Несите в операционную.
Второго раненого он предложил отвезти в нейрохирургическое отделение, располагавшееся в Республиканской больнице.
Крики и угрозы достигли апогея. Военные бегали по двору, стучали по машине «скорой помощи».
— Где шофер?! Заводи!
На «скорой», — после того как из его гаража увели служебную «ниву», — ездил Гиви Гегечкория, главврач. Но, чувствуя, насколько взрывоопасна атмосфера, он спрятался в здании администрации.
Военные, озверев от отчаяния и злобы, защелкали предохранителями автоматов — но никто не шел. Тогда один из них прикладом разбил стекло, открыл кабину, оборвал провода — видно было, что он делал это не один раз — и завел машину, замкнув провода руками. «Скорая» с раненым в голову уехала.
Хирурги поднялись в операционную.
Они все уже знали, что лежавший на операционном столе был мертв, его привезли уже мертвым. Рустам Гвиндишвили или недоглядел, или — скорее всего — просто побоялся сказать об этом бесноватым военным.
Они толпились в операционной, их с трудом удалось уговорить выйти. Они вышли, но один из них сел на стул, положил автомат на колени и мрачно на все просьбы повторял:
— Я никуда не уйду. Оперируйте.
