оживлении их бесполезно. Трупы не разложились из-за, вероятно, стерильной обстановки. А умерли они потому, что у них не было сердечной аномалии, которая сохранила мне жизнь… Сохранит она жизнь и вам, если вы, приняв моё предложение, пройдёте по этому коридору туда и обратно в наш мир, к ожидающему вас авто на шоссе.
— Зачем? — спросил я.
Стон посмотрел на меня пронзительно и угрожающе: видимо, в том, что он собирался сказать, и заключалось самое главное — последний данайский дар.
— Чтобы получить пять тысяч монет, — отчеканил он.
Я по-прежнему ничего не понял. Научный эксперимент? Подготовка эпохального, равного эйнштейновскому, открытия? Тогда зачем четверо подручных, не только научно не связанных, но и различных по своему образованию людей? И для чего секретность эксперимента и необычайно высокий для участия в нём гонорар?
— Выйдя из коридора, — продолжал Стон, — вы попадёте в ограниченное пространство, вроде параллелепипеда с закруглёнными углами, этак метров четыреста, на сто, чуть побольше стадионов в Лондоне и Мюнхене, оформленного скалами и утёсами вместо трибун, травы и неба. А вместо солнца ярчайший свет из каждого утёса или скалы, словно в них были источники света мощностью в несколько тысяч ватт. Вы едва не ослепнете от нестерпимого блеска, онемевшая левая нога не позволит вам идти дальше, и вы хлопнетесь, как и я, на россыпи острых хрустальных осколков на клочке земли вроде фермерского садика по своим размерам. Сознания вы не потеряете, но увидите нечто другое, не то, что вас окружает, — это вы рассмотрите после. Я, например, увидел сначала ленту как бы из цветных стеклышек, сумбурную и пёструю, вроде живописи абстракционистов, потом — реальность, живую человеческую жизнь, фактически свою жизнь от рождения до смерти, вернее, до путешествия в этот каменный сверкающий кокон. Не скажу вам, что это приятно. В моей жизни было немало дней и часов, о которых не хочется вспоминать, а галлюцинация воспроизвела их с полным совпадением ощущений. Вот почему я не иду сам вторично, а посылаю других, которые, как и я, могут пройти. Может, у вас была более спокойная и не трудная жизнь, вспомнить которую даже приятно; если нет, мужество и бесстрашие, конечно, необходимы. Воспоминания иногда болезненны, потому я и плачу так много.
В комнату без стука тихо, как кошка, вошёл или, вернее, скользнул широкоплечий, коренастый, похожий на отставного боксёра человек в модном клетчатом пиджаке и палевых брюках. Седоватый, коротко стриженный ёжик волос, как и у Стона, не говорил о молодости, но лоснящееся лицо его без единой морщинки никак уж не принадлежало старцу. А его оливковый цвет явно выдавал южанина, как и густые чёрные, словно подкрашенные брови над маленькими глазками-льдинками, смотревшими прямо, не избегая вашего взгляда.
— Привет, мальчики, — сказал он, плюхнувшись в кресло напротив, — я всегда вхожу без стука, хотя постучать есть чем. — Он выразительно оттопырил боковой карман пиджака, в котором сверкнула синяя сталь пистолета. — Надеюсь, не помешал деловому разговору?
Стон чуть-чуть скривил губы, явно не слишком довольный этим самочинным вторжением, однако недовольства не показал. Вежливо улыбнувшись, он тотчас же представил меня:
— Берни Янг. По специальности физик. Веду переговоры по нашему делу.
— Сердце справа? — спросил клетчатый, не называя своего имени.
— Харрис считает, что он подходит по всем данным.
— Интеллигент? — не то спросил, не то констатировал клетчатый.
Я обозлился:
— Вы не ошиблись, синьор безымянный.
— Синьор, это верно. Так меня звали в Палермо, а то, что безымянный, так ты, мальчик, ошибся. Джакомо Спинелли знает весь город. — И отвернувшись от меня, как будто бы меня и не существовало вовсе, он по-хозяйски скомандовал Стону: — Значит, четвёртый. Народу хватит. Пора начинать.
— Начнём, — согласился Стон.
— Чтоб я знал день и час. Ясно? Без моих парнишек всё равно не управитесь. Сколько нужно?
— Четверых хватит. Плюс две машины. День и час сообщу, как условились.
— Ладно, — сказал клетчатый и встал так же бесшумно, как и вошёл. — А ликвидированных интеллигентов, милый, — обратился он ко мне, — у меня больше десятка по списку. И ни одного процесса. Вот так.
Он вышел, не прощаясь со Стоном, и даже не обернулся. Я не выдержал:
— Кто же руководит экспериментом, вы или этот тип?
— Я бы не стал так говорить о Джакомо Спинелли, — заметил, опустив глаза, Стон. — Он получает шесть-семь миллионов в год одних дивидендов, не считая биржевых операций. А из этой суммы не менее четырёх миллионов наличными.
— Из какого же мешка он их черпает?
— Из тайных игорных домов, игральных автоматов, бильярдных и баров. Нет ни одного заведения в Леймонте, которое не отчисляло бы львиную долю Джакомо Спинелли.
— Какое же отношение он имеет к науке?
— К какой науке? — не понял Стон.
— Я полагаю, что до сих пор шла речь о вашем научном открытии.
Стон даже не улыбнулся, он просто заржал, если так можно выразиться о человеке, мне прямо в лицо.
— Вы идиот, Берни! Действительно, Джакомо прав: трудно с интеллигентами. Ведь я вас посылаю совсем не для того, чтобы вы, четверо, подтвердили моё открытие какого-то супер- или гиперпространства. Наоборот, если вы хотите воспользоваться пятитысячным гонораром, вы должны молчать, как мертвец. Иначе вы им и станете. Джакомо Спинелли отправил на тот свет не один десяток людей. И вы сами слышали: ни одного процесса! Примете вы или не примете моего предложения, вы должны молчать даже о том, что от меня услышали. Во-первых, вас засмеют, а во-вторых, с вами может случиться несчастье: подколют где-нибудь в переулке или нечаянно собьёт въехавший на тротуар грузовик. Потому я и откровенен с вами, Берни, что не боюсь огласки.
— За что же вы платите непомерный по нынешним временам гонорар, Стон? — спросил я.
— За то, чтобы каждый из вас вынес чемодан с хрустальными осколками, на которых вы проваляетесь несколько часов в этом диковинном гиперпространстве. Очнётесь, набьёте осколками чемодан и вернётесь назад к «ведьмину столбу» на шоссе. И никакого баловства с камешками. Парнишки Спинелли вас обыщут, возьмут чемоданы и доставят вас в контору на Мейсенской улице. Там вы и получите свои пять тысяч чеком или наличными. И болтать не станете. У доктора Харриса, кроме кардиограммы, хранится и энцефалограмма — запись нервной деятельности вашего мозга. А запись эта подтвердит, что вы болтун, враль, фантазёр, человек с неустойчивой психикой. Так что, если вы и сболтнёте что-нибудь в вашем институте или в газетах, я привлеку вас к суду за клевету и процесс выиграю. И это ещё в лучшем для вас случае, интеллигент Берни Янг. Вот так, как говорит мой друг Джакомо Спинелли.
— Пять тысяч, — машинально проговорил я.
— Совершенно точно, Берни. Можете их мысленно уже заприходовать.
— А если я откажусь?
— Получите только сто за процедуры у доктора Харриса. И забудьте обо мне. Только зачем же отказываться от пяти тысяч?
— Timeo danaos et dona ferentes! — процитировал я без перевода.
— Латынь или греческий? К сожалению, не знаю, Только, по-моему, не стоит пренебрегать моим предложением. Вы подходите. Нервная система в порядке: коридор пройдёте без труда. Когда о галлюцинациях предупреждают, они не столь беспокоят. Чемодан небольшой, хотя и вместительный. А до репутации Эйнштейна вам всё равно не дотянуться. Даже газеты предварительно обратятся ко мне. А учёные? Вы же знаете наших учёных. Тут вам ни Лобачевский, ни Эйнштейн не помогут.
Я помолчал. Логика Стона обезоруживала. Если я расскажу о нашем разговоре, скажем, в «Леймонтской хронике», то вместо дискуссии в научных кругах меня в лучшем случае ожидает койка в психиатрической клинике. Ведь кроме так называемых научных традиций, верных Эвклиду и Ньютону, есть и миллионы Стона, и «парнишки» Спинелли, и грузовики, что иногда сшибают прохожих, если те
