Егоровна с детским любопытством смотрела на невиданную красную бумажку в Лехиной ручище. Пять тысяч! Легко сказать! И зашептал ей на ушко бесенок-соблазнитель, и встали перед внутренним ее взором черные лакированные туфельки-лодочки, какие купил Сапрыкиной богатый дальневосточный сын, и защемила сердце тайная, несбыточная и грешная мечта. И то сказать — совсем ведь никакой приличной обувки у Егоровны не осталось, даже стыдно в таком рванье ходить, особенно летом, на людях. А с другой стороны — чего уж ей форсить-то. А вот утюг новый неплохо было бы купить заместо перегоревшего, а то замучишься ведь на печке-то его разогревать…
— Ну так что, баб Шур? Я приведу собачку, а?
— Приведу… Ишь ты, быстрый какой… Только в дом не пущу, так и знай! Она там и Барсика еще задерет. Вон от Цыгана конура осталась, там пусть и зимует, ничего ей не сделается.
— Да конечно, конечно! Ничего страшного, она же вон меховая какая! И она не кусачая совсем, ласковая!
— Ни к чему мне ее ласки… Ласковая… До лета пусть живет. Гляди, Лешка, только до лета!
— До лета, до лета, баб Шура! А то жалко все-таки… Ох, спасибо тебе, выручила. Прям тяжесть свалилась с плеч.
— Тяжесть-то твоя, она при тебе остается, — еще раз съехидничала Егоровна, но капитан сделал вид, что не расслышал и не понял.
5. Соперник
Спустя два дня после отчаянного бегства нашей заглавной героини Александра Егоровна и Маргарита Сергеевна сидели на полусломанной скамейке у гогушинского дома, греясь на сентябрьском солнышке и поджидая автолавку — без всякой надежды, но и без ропота, просто по заведенной традиции.
Летом эта блуждающая, как честертоновский кабак, торговая точка приезжала, как часы, — два раза в неделю, а иногда предприимчивый азербайджанец пригонял ее даже чаще, а вот осенью и зимой, хотя официально автолавка должна была появляться каждую среду, но на деле до середины мая товары народного потребления доставлялись в Колдуны от силы раз в месяц — и то только потому, что на этом же автобусике по договоренности с собесом приезжала рыжая девушка, привозящая старухам пенсию. И то сказать — никакого экономического смысла жечь бензин и гробить машину ради двух прижимистых старух и одного безденежного алкаша не было.
— А чо это Жоры давно не видно? — без особого интереса спросила баба Шура.
— А ты соскучилась? Да чтоб его вообще черти побрали, паскуду!
— Ну что уж ты… черти… Ругательница ты какая, Рита.
— А что ж его ангелы, что ли, унесут-то, паршивца такого? Да вон гляди, легок на помине красавец. Пса какого-то тащит.
Не какого-то и не пса, а мою злосчастную Ладу вел по деревне на обрывке бельевой веревки неунывающий и хмельной Жорик.
— Ой, да это ж Лада! Где ж ты ее нашел-то? — обрадовалась Александра Егоровна, которая ужасно переживала и расстраивалась все это время, что деньги-то взяла, а собаку и не уберегла.
— Где-где! В Улан-Уде! В питомнике, естессвенно!
— В каком питомнике?!
— Для служебных спецсобак, дярёвня! Бешеные бабки отвалил. Кличка — Рэкс! Собака-убийца! Перегрызает кадык на раз! Челюсти развивают давление в тыщу атмосфер. Как тиранозавр, блин. И что характерно — запрещенная на территории Российской Федерации порода — еврейская овчарка. Видал, какие глаза?
Глаза действительно были печальные. Лишившаяся от изумления дара речи, Егоровна наконец вымолвила:
— Да это ж Лада!
— Хренада!.. Хренадская волость в Испании есть…
— В какой Испании? Харчевниковская же собака.
— Вас ис дас “харчевниковская”? Не понимэ!
— Полно ваньку-то валять! Что тут не понимэ! Отдавай пса! — вступилась Сапрыкина.
— Нельзя, Ритусик! Это ж друг человека. Друг в беде не бросит, лишнего не спросит… Мы в ответе за тех, кого приручили!
— Да когда ж ты ее приручил-то?
— Короче-мороче! Кабыздох мой!
В лекциях по русской литературе В.В. Набоков снисходительно пеняет И.С. Тургеневу за то, что создатель “Муму” чересчур уж часто в своих романах прерывает нить повествования, чтобы рассказать читателям о предыдущей жизни каждого нового персонажа. Резон в таких придирках, может быть, и есть, но уж мне-то как начинающему прозаику подобная повествовательная неуклюжесть, безусловно, простительна, не говоря уж о том, что, может, это вообще такая сознательная и тончайшая стилизация, попробуйте-ка доказать обратное!
По определению Егоровны, Жорик был “озорь, ох и озорь же!”, Маргарита же Сергеевна квалифицировала его жестче и, пожалуй, точнее — хулиган и дармоед. Сам я в раннем детстве его очень страшился и втайне им восхищался, в отрочестве и юности — боялся и ненавидел до дрожи и только в армии, приглядевшись, не то чтобы совсем перестал опасаться или полюбил, но как-то заинтересовался и даже залюбовался им, во всяком случае, на втором году службы, когда он меня уже не мог мучить и унижать.
Ну вот, например, история с работой В.И. Ленина “Что делать?”. Эта брошюрка вместе с другими такими же ритуальными изданиями годами спокойно лежала в ленинской комнате, пока на нее не упал взгляд томящегося от преддембельской скуки Жорика. Вспомнив дошкольную шутку, этот ефрейтор тут же написал на обложке ответ на ленинский вопрос — “Снять штаны и бегать!”.
Майор Пузырьков через несколько дней обнаружил эту кощунственную надпись и, будучи существом тупым и злобным (кстати, совсем не все политработники были таковы, встречались и вполне себе симпатичные дядьки), предпринял собственное расследование, дабы выявить и наказать святотатца. Для этого, собрав у всей роты тетради с конспектами предписанных ГлавПУРом ленинских трудов (сейчас могу припомнить только “Все на борьбу с Деникиным!”), Пузырьков засел за графологическую экспертизу. Но выследить Жорика он, конечно, не смог, более того, ему открылось такое ужасное и обидное издевательство над всей системой политического воспитания военнослужащих срочной службы, что дурацкая выходка Жоры отступила на задний план. Потому что конспекты черпаков и дедов (бойцов первого года службы Пузырьков не проверял — даже ему было понятно, что им пока не до шуток) все без исключения оказались писаны одной рукой — рукой несчастного салаги Цимбалюка, который на допросе порол совершенную чушь, утверждая, что никто его не заставлял, а просто он сам так любит конспектировать, что вызвался помочь товарищам старослужащим. Деды и черпаки, среди которых был и я,
