ребенок под угрозой розги, должен был, с мучительным стыдом, открывать греховные тайники своей души такому же, как он сам, грешнику, попирая свое человеческое достоинство, насилуя свою благородную духовную природу. Благодетельная судьба вывела, наконец, православного русского человека, так много терпевшего от царя-самодержца и попа-истязателя, на давно жданный простор политической и религиозной свободы.
Узкие врата тяжелого испытания совести, вводившие на вечерю Господню, теперь широко раскрыты, и символом этого расширенного пути к престолу Царя Небесного является новый обычай отверзения царских врат при иерейском служении{51}.
Прежде только 'нуждницы'{52} восхищали Царство Небесное, теперь никому не возбраняется вход в это царство света, свободы и воистину всепрощающей любви.
Прежде были званые и избранные{53}, теперь нет этого устарелого деления: отныне званые - они же все и избранные. Любовь Неба излилась на землю с небывалой доселе полнотой чрез просветленных в последние дни неведомой раньше благодатью архипастырей и пастырей, на новых началах безусловной свободы вводящих Царствие Божие внутрь человека и широко распахивающих врата Царствия Небесного пред свободными гражданами этого царства.
Грядите же, православные людие, на общую исповедь! Грядите не как рабы - вам уже нечего более бояться и срамиться, ибо ни перед одним человеком вы не должны обнажать деяний своих лукавых, а Бог... Он всегда одинаково зрит их привычным для нас милостивым оком. Грядите как сыны, как чада свободы, небывалой на рабской 'святой Руси' и ведомой лишь издавна дышавшему духовной свободой протестантскому миру. Возрадуйтесь, ибо недалеко то время, когда вы сольетесь с этим миром в полном единомыслии, разрушив последние перегородки, отделяющие вас от сего славного царства свободы.
Заря этого единомыслия давно занялась на Руси, и только тяжкие оковы мрачного строя мешали ей разгореться. Ныне восходит уже солнце этого сладостного единомыслия - в культе, идее и, главное, в духе.
Паки реку: радуйтесь{54}, сыны свободы! Аминь.
Неделя мытаря и фарисея, 1922 г.
Таков первый документ, побудивший меня заговорить с вами об исповеди. Полагаю, что вы не обманетесь, как обманывались некоторые, по недостатку духовного чутья, относительно источника тех мыслей, которые высказаны в 'Откликах', т.е. поймете, что автор их, конечно, не сторонник 'общей исповеди' и тех духовных начал, с которыми связано и из которых происходит это новшество.
Обратите внимание на то, что 'Отклики' появились тогда, когда все с внешней стороны было более или менее (принимая в соображение наше время) благополучно в русской церкви: Патриарх почти беспрепятственно и часто служил в разных московских храмах, ежедневно принимал на своем подворье посетителей, законное Высшее Церковное Управление функционировало, невозбранно говорились всюду проповеди, читались богословские лекции в нескольких местах, в храме Христа Спасителя собирались еженедельно духовные лица и миряне и свободно обменивались мнениями по церковным и религиозным вопросам, - словом, русское православное общество жило, казалось, нормальной духовной и церковной жизнью, сохраняя 'единство духа в союзе мира'{55}.
Правда, начал уже пошаливать Антонин{56}, обнаруживались самочинные новаторские деяния нескольких батюшек{57}, но к этому относились довольно спокойно и церковная власть, и большинство 'православных': одни - посмеиваясь, другие - поругивая новаторов; третьи, тоже не сочувствуя им, находили, что это - пустяки, на которые не стоит обращать внимания, из-за которых нечего беспокоиться, тем более, что некоторые новинки, как, например, та же 'общая исповедь', нравятся иным и привлекают их в храм. Все новшества представлялись явлением, может быть, и не очень желательным, но сравнительно невинным, которое в известный момент, в случае нужды, можно легко пресечь решительным действием высшей церковной власти[6]. Так думало большинство...
Иначе, как видите, смотрел на дело автор 'Откликов', презирая грозную опасность в том, что забавляло одних, слегка раздражало других и вызывало снисходительно-презрительное отношение третьих или несколько покровительственное у четвертых.
Из всех новшеств, которыми обогатило нас то время, особенный успех выпал на долю 'общей исповеди', 'постепенно, но неуклонно' (как справедливо указано в 'Откликах') устанавливавшейся в разных приходах и вытеснявшей исповедь частную. Несомненно, что по существу своему это новшество является самым серьезным из всех вошедших в церковный обиход за последние годы, ибо новшество это коснулось таинства, и таинства, к которому чаще всего призывает нас Церковь, таинства, которое заменяет собою для падших христиан (каковы все мы) великое и неповторимое таинство крещения (почему и именуется иногда 'вторым крещением'{58}), таинства, подготовляющего нас к достойному принятию величайшего таинства Тела и Крови Христовых.
Автор 'Откликов' справедливо поставил это новшество в связь с тем протестантским духом лжесвободы, который проник давно в наше церковное общество и всесторонне растлил его. 'Отклики' верно отмечают протестантизацию 'культа, идей и духа' некогда святой, православной Руси.
Я знаю, что некоторые из вас, друзья мои, были свидетелями (благодарение Богу - не участниками) 'общей исповеди' и имели случаи беседовать с лицами, участвовавшими в ней. Поэтому вы сами можете судить о достоинстве этого новшества и оценить правильность тех выводов, которые сделаны автором 'Откликов' из анализа 'общей исповеди'. Последовавшие в нашей церкви события, которые у нас теперь перед глазами{59}, оправдали опасения автора и придали заключительным строкам его 'Откликов' характер печального пророчества.
К сожалению, 'дух времени', чтобы не сказать - дух тьмы и отец лжи, стоящий за 'духом времени', продолжает слепить очи 'православных' (пастырей больше, чем пасомых), и, несомненно, 'общая исповедь' будет процветать в духовном болоте современной церковной жизни и, подобно болотным огням, завлекать в гибельную трясину бедные людские души.
В оправдание своего новаторства, своей лени и своего нежелания или неумения православно 'окормлять' к пристанищу вечной жизни своих духовных чад, протестантствующие иереи-модники[7] и иереи-наемники, не вникающие в существо таинства, не опознавшие собственным опытом всей его силы, а потому не разумеющие величия, глубины и условий действенности его, будут, конечно, приводить избитые аргументы в пользу 'общей исповеди', как облегчающей им труд пасения словесных овец, в свою очередь, чрезвычайно облегчаемых в труде покаяния этой лжеисповедью{60}.
Ссылались и будут ссылаться на первые века христианства, когда будто бы практиковалась 'общая исповедь', между тем как тогда имела место совершенно обратная практика: один каялся перед многими, перед целой христианской общиной.
Ссылались и будут ссылаться на пример о.Иоанна Кронштадтского, забывая или не понимая: 1) что хотя о.Иоанн и великий иерей Божий, но не отец Церкви{61}; 2) что если бы и был признан таковым, единичный опыт его пастырской практики (как и личного подвига) не может быть правилом для всех, ибо только 'consensus patrum'{62} имеет силу нравственно обязательную для христиан; 3) что 'quod licet Jovi non licet bovi'{63}. Это особенно следовало бы помнить 'последователям' о.Иоанна, которые так ревностно следуют ему в том, что их без нужды облегчает, и не обнаруживают той же ревности в следовании великому пастырю в трудном духовном подвиге, который он нес в течение всей своей многолетней жизни и который давал ему то, что оправдывало и его практику исповеди. В самом деле, не говоря о том, что к о.Иоанну стекались многотысячные толпы народа со всей России, исповедать которых по установленному для всех чину он не имел физической возможности, следует знать и помнить две вещи:
I. Исповедь у о.Иоанна совершенно чужда была той холодности или мелодраматичности (последняя особенно прельщает не умеющих разбираться в своих духовных переживаниях), которые характерны для 'общих исповедей', практикуемых заурядными батюшками, - она была глубоко драматична, иногда с оттенком трагизма, когда люди во всеуслышание, выявляя себя перед всеми (что напоминает, действительно, первохристианскую исповедь), каялись в страшных преступлениях, выкрикивая с отчаянием
