Андрей отозвался устало:
— Нет камня за пазухой. Вот разве жизнь моя — вроде камня, кажется.
— О чем ты?
— Да нет. Так, к слову.
Варна покосился на Россохатского, сказал, стараясь не сильно опираться на плечо Андрея:
— Я читал твой дневник, взятый когда-то в черемховской тюрьме. Замечу, кстати, он немало помог тебе. Там не раз упомянут подъесаул Ш. Видимо, Шубин. Знаю этого прохвоста. Его отпустили в Иркутске под честное слово. Однако, добравшись до дома, он сколотил банду, которая не раз пыталась взять Тунку и Шимки. Те самые Шимки, откуда ты и я только что вернулись. Позже Шубин воевал у Казагранди и был застрелен своими же казаками. Ну, бог с ним… Какие у тебя планы?
Россохатский не ответил. Пройдя несколько шагов в молчании, спросил:
— Что вы решили делать со мной?
— С тобой? Ничего. Ты поедешь домой, станешь жить и работать.
— Вот как! А Чаша?
— У нас есть твой чертеж, найдем ее сами. У тебя — жена и ребенок.
Андрей внезапно остановился и пристально посмотрел на Варну. Пожалуй, лишь сейчас, впервые за все недели после пленения, он вдруг поверил в удачу, в свободу, в жизнь.
Уже входя в «Модерн», спросил Вараксина:
— А ты? Как ты будешь жить?
— Я? Война окончена, хочу домой. Там уйма дел. И семью пора заводить.
— Пустят?
— Уже есть приказ. Меня увольняют. Еду через неделю.
— А Ян Андреевич?
— И он на запад. В отпуск, в Крым. Стало быть, не исключено, что покатим впятером на одном поезде. Коли твоей жене и мальчонке разрешат врачи.
Часовой пропустил их в вестибюль, и Варна по внутреннему телефону позвонил Баку. Сообщил:
— Придется посидеть и покурить. У него допрос. Какой-то японец и Лю. Очная ставка.
Через полчаса на тумбочке дежурного задребезжал телефон. Бак приглашал их к себе.
Пропуская Варну и Вараксина в комнату, Борис Аркадьевич сказал Россохатскому:
— На том конце коридора — широкая дверь. Номер три. Это кабинет Бермана. Он ждет вас, Андрей Васильевич. Всего доброго.
…Уже стемнело, в «Модерне» зажглись огни, когда Россохатский простился с хозяином кабинета. Выйдя в коридор, он остановился возле тускло горевшей лампы, достал из кармана бумагу с грифом управления. И стал шепотом читать ее:
«Податель сего, бывший офицер Россохатский Андрей Васильевич, оказал Советской власти значительную услугу.
Репрессиям не подлежит.
22 сентября 1922 года».
ГЛАВА 29-я
АЛЫЙ ФЛАГ НА РАССВЕТЕ
Поезд долго дергался, прежде чем взять с места; развив скорость, стучал, скрипел и взвизгивал всеми своими ржавыми стариковскими костями, и Вараксин, морщась, говорил Варне:
— Прыток, как черепаха! Не дотяну я до Челябы, Ян Андреевич. Право, не дотяну!
И Степан потряхивал русой гривой, будто бы сердясь, а на самом деле весь светился от радостной и трудно сдерживаемой улыбки.
Отмелькала за окнами тряского, насквозь прокуренного вагона вздыбленная земля Сибири, и вот уже тихо кружится перед взором Зауральская лесостепь.
И чем ближе подползал паровоз к Уралу, разбрызгивая искры и вышвыривая из трубы черный, тяжелый дым, тем беспричинней и веселей смеялся Вараксин.
Степан глядел в окно, и счастливо-тревожное чувство захлестывало ему душу.
Ах, радость свиданки с родной землей! Спешит в твои объятия, под твое материнское крыло сын твой и твоя опора, и на звезде его шлема, точно в каплях росы, отражает себя солнце бабьего лета.
А память, хочешь не хочешь, возвращает бойца в грозный июль, в скрипящий пылью на зубах август девятнадцатого года, в кровь, грохот и огонь той поры.
Промчатся годы, и минут, стирая следы прошлого, десятилетия; и станет историей этот добрый и злой, в скрежете колес и визге шрапнели, в слезах, криках и стоне, год; и, может, забудут люди многое, чем жили в ту пору великих потрясений их прадеды. Но Вараксин, Варна и легионы других солдат не смогут забыть той поры, не вольны забыть ее. Ибо, пока они живы и пока не убита смертью их память, время это впечатано им в душу и тело, и ничто не сотрет печать.
Варна спросил, легонько обнимая молодого человека за плечо:
— Жениться, чай, будешь, Степа? Есть кто на примете?
— Нет, откуда же?
— Ну, найдешь. У тебя теперь много радостей впереди.
Внезапно полюбопытствовал:
— Россохатских встречал? Не отстали при посадке?
— В Кургане видел. Ничего, живые.
— Толковал с ними?
— Мало. За молоком бегал.
— Это зачем же? — удивился Варна.
— Для Петьки.
— Для Петьки?
— Ну да. Для офицерского сына. Пузо у него, видел, какое!
Чекист расхохотался, потер щетину на подбородке.
— Что делать в Челябе станешь?
— Как что? Работать. Хорошая это штука, когда спина трещит от веселого дела!
— А что Андрей? Ты спрашивал?
— Любопытствовал походя. Не знает пока. Оно и понятно, из своей шкуры не вылезешь… Что было — то было… Ну, как-нибудь.
Варна вздохнул.
— Мальчонка на руках. Забот полна голова.
— Без забот никто не живет. Разве пугало на огороде.
Нетерпеливо глянув в окно, Степан кинул:
— Господь с ними, давай бриться. Негоже мне бородищей этой маму пугать.
— Целая ночь впереди. Успеешь.
— Загодя лучше.
Направляя бритву о ремень, сказал, печалясь:
— Неужто мать померла, не дождалась меня?
— Дождалась. Мать, когда ждет, не умирает. Я знаю.
— Дай-то бог.
Последнюю ночь перед Челябинском Степан не спал. Курил, ворочался на полке, а потом вышло так,
