— А что случилось с его деревней?
— Нацисты. Они превратили деревню в концентрационный лагерь. Часть домов сожгли, из оставшихся сделали бараки, чтобы содержать в них заключенных. Затем построили ангары, в которых истребляли людей. Кто-то из жителей его деревни был убит, кто-то отправлен в другие лагеря, а кого-то оставили на тяжелые работы. Семья мистера Левина была разделена. Его жену и двух дочерей отправили в лагерь под названием Освенцим. Он больше никогда их не видел. Он и его сын, которому было двенадцать, были оставлены в их деревне для работ — строить ангары. Без необходимой медицинской помощи его сын умер в первую же зиму.
— А что мистер Левин, он убежал? — спросил Генри, наблюдая за стружкой, вьющейся тонкими спиралями из-под рук старика, когда его резец въедался в следующую фигурку.
— Он не убежал, остался в живых, был сломлен и истощен. Но он — стойкий старик и не настолько стар, как выглядит. Лагерь и смерть всей его семьи состарили его. Когда война закончилась, войска Союзников освободили заключенных, мистер Левин был среди них. Мир, наконец, узнал, что происходило во всех этих лагерях. Сколько миллионов там было уничтожено…
Из газетных заголовков, кинохроники и кинофильмов Генри знал о том, как Гитлер ненавидел евреев, и о том, как хотел избавить всю планету от «неполноценных» рас. Он запомнил кадры, в которых человеческие тела были сложены подобно бревнам обугленной древесины — их обнаружили в конце войны. Но все это было настолько далеко от его жизни. Теперь он вздрогнул, когда взглянул на мистера Левина, и внезапно война реально предстала перед ним уже годы спустя.
— Когда солдаты нашли мистера Левина в лагере, на нем были только кожа и кости. Он весь был в язвах и не мог есть.
— Почему он живет в сумасшедшем доме? — спросил Генри, понизив голос, в надежде, что мистер Левин не услышит его вопрос.
— Пострадало не только его тело, — также негромко сказал Джордж Грэхем. — Его сознание и нервы также были разрушены. Он все еще видит ужасные кошмары. Больница помогает ему приспособиться, начать новую жизнь.
И они увидели, как старик снова снял кепку в приветствии, адресованном неизвестно кому.
— Знаешь, почему он это делает? — спросил Гигант. — Еще один рудимент жестокости нацистов. У надзирателей в лагере были жестокие игры. Они заставляли заключенных по нескольку часов в день отжиматься на руках или приседать. На открытом воздухе, на ветру или под дождем. На жарком солнце или холоде. Иногда целыми ночами. Они также заставляли их снимать шляпы или все, что у них было на голове. При этом их били, пинали и унижали. Снятие шляпы стало рефлексом. И теперь он снимает головной убор и даже не подозревает того, что он это делает.
Мистер Левин работал, затерявшись в своем миниатюрном мире.
— Это — его настоящее лечение, лучшее лекарство, лучше любой больницы, — сказал Джордж Грэхем. — Он возрождает свою деревню и людей, которые в ней жили. Они будут жить снова: его жена и дети, друзья и соседи. Даже толстяк в красной куртке, над которым смеялась вся деревня. Все время, которое мистер Левин здесь проводит, он находится там, в своей деревне. Какое-то время, в конце дня он неподвижно сидит, пристально наблюдает за ней, трогает фигурки. И мне кажется, что в такие моменты он снова приходит к себе домой, общается с теми, кого он все еще любит, или идет по улице, чтобы найти ту девушку, которая станет его женой. Однажды, когда я позвал его — пора было уходить, но он меня не слышал. Я сидел в тени, наблюдая за ним. Он сидел так в течение двух часов, и я знал, что он снова был дома, в другое время и в другой точке земного шара…
Даже теперь, пока гигант говорил, мистер Левин менял инструменты и брался за следующую фигурку, он, вздыхая, смотрел на свою деревню. Генри и гигант сидели рядом, все также тихо, продолжая наблюдать за ним. Они долго сидели так втроем, пока кто-то их не окликнул. Настало время закрывать центр после долгого дня.
Засунув руки в карманы, Джеки Антонелли стоял на углу их улицы около пивного бара «Добро пожаловать». Начиная с того момента, как его уволил мистер Хирстон, он с негодованием смотрел на Генри везде, где только они не встречались. Он словно обвинял его в том, что потерял работу.
— Все еще живешь рядом с сумасшедшим домом? — крикнул Джеки.
Генри посмотрел на него, чтобы увидеть ухмылку на его лице. Вопрос был глупый, и, проходя мимо Джеки, Генри не потрудился на него ответить.
— Знаешь, кто в нем должен жить? — спросил Джеки, ссутулив плечи так, как это делают грубые парни в кино.
— Кто? — спросил Генри, хотя ответ его не интересовал.
— Твой отец, вот кто! — его голос был вялым и чахлым. И он противно заныл: — Твой отец не работает. Он не выходит из дому. Место ему в сумасшедшем доме.
Генри подскочил к нему и схватил за горло. Он был охвачен гневом, которого он еще не знал. Кровь прилила к его глазам. Джеки упал на спину, из его рта доносилось придушенное сопение. Генри оказался на нем верхом, ослабив руки на его горле. Руки и ноги Джеки дергались в воздухе, его поверженное тело извивалось и корчилось в судорогах, пока тот его избивал.
— Успокойтесь! Прекратите! — откуда-то взялся грубый голос. Сильные руки схватили мальчишек и растащили их по сторонам. Генри упал на четвереньки, отлетев на несколько метров в сторону.
Джеки, хватаясь за горло, пытался встать на ноги.
— Ты что, сумасшедший? — хрипло завопил он.
Человек, который разнял их, был ветераном. Он все еще носил униформу цвета хаки, которая уже выцвела и уже не раз была залатана во многих местах. Он торчал в «Добро пожаловать» днями и ночами. Говорили, что после штурма побережья Нормандии он ни разу ни на минуту не уснул, бодрствовал двадцать четыре часа в сутки.
Он тяжело дышал и смотрел на них красными, сырыми глазами, словно пробежал самую длинную дистанцию, и бормотал:
— В чем дело, детки? — в его голосе звучало отвращение. — В мире не хватает зла и насилия?
— Он напал на меня, — заскулил Джеки. Его голос все еще хрипел. — Я ничего ему не сделал. Мы разговаривали, и вдруг он начал меня душить.
— Мой отец — не сумасшедший, — ответил Генри, подчеркнув каждое слово, произнеся отчетливо каждый слог, пытаясь внушить правду Джеки Антонелли, ветерану и собравшимся вокруг них. — Он в горе, но еще не сошел с ума…
— Вон отсюда, оба! — рявкнул ветеран. — Убирайтесь.
Когда Генри вернулся домой, отец сидел на кухне за столом и одной рукой перетасовывал карты — гармошкой, змейкой, веером.
— Привет, — сказал Генри, немного повысив голос, чтобы отец смог его услышать. Иногда ему казалось, что его отец не был глухим, и отвечал сразу же, когда кто-нибудь начинал с ним говорить.
Не спеша, собрав карты в опрятную колоду, отец посмотрел на него.
— Мне жаль, Генри, — сказал он.
Жаль о чем? О том, что жара на улице? О том, что они живут в арендуемой квартире? О его беспробудной тишине? Его отец говорил настолько редко, что Генри взвесил все, что он сказал.
— Ни о чем не жалей, Па.
— Ты — хороший мальчик, — сказал отец. Генри показалось, что он хочет сказать что-то еще. Он смочил губы языком и набрал воздух, но затем не произнес ни звука и продолжил перетасовывать карты. Не дождавшись момента, когда тот снова заговорит, Генри вышел на веранду.
Как и следовало ожидать, мать должна была вернуться поздно. Она снова работала в сверхурочное время. Генри выглянул на опустевшую улицу. Он вспомнил Френчтаун и то, как после ужина Лео Картиер имел обыкновение звать его наружу: «Генри, ну ты выходишь?»
«Я не позволю себе одиночества», — тихо клялся он сам себе.
Мать пришла домой, принеся с собой двадцать три фунта гнева. В этот день не только не было
