Я поднимаю взгляд на него, не веря своим ушам.
— Сами чистите свои ботинки.
Опять тишина. На его лице заиграли желваки. Он опять теряет контроль. Он опять причинит мне боль, я знаю.
— Тебе нужен еще один урок послушания, дрянная девчонка?
— ЗАТКНИТЕСЬ! — Я снова срываюсь, начинаю кричать. — Неужели Вы думаете, мне есть какое-то дело до послушания? Как Вы можете стоять там и приказывать мне стереть мою же кровь с Вашей обуви после всего того, что сделали со мной сегодня? Неужели Вы и вправду думаете, что вынуждая меня сделать это, Вы заставите меня принять на веру тот факт, что я — ниже Вас? Что ж, разочарую Вас, ответ отрицательный. Послушание бессмысленно, пока оно вызвано принуждением: чтобы Вы со мной не сделали, Вы не сможете заставить меня захотеть Вам подчиняться.
— Я МОГУ ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО СОЧТУ НУЖНЫМ! — он тоже кричит на меня, теряя контроль. — По-моему, Вы не понимаете — Вы в моей милости! Как Вы смеете со мной так разговаривать? Вы должны пасть ниц у моих ног, целиком и полностью желая исполнять все, что я прикажу. Почему вы продолжаете вести себя с подобной недопустимой наглостью? Неужели ничто не отучит Вас от Вашего дурного поведения? Неужели вы думаете, что я не могу причинить Вам больше боли?
Он направляет на меня палочку.
О нет, О НЕЕЕТ…
— Круцио!
Нет! Нееееееееееееет! Я не могу, о Боже, Я НЕ МОГУ! Жжется, я горю! Я катаюсь по полу, мое тело рвут на части дикие животные, своими зубами, когтями, лапами… ну почему? Почему это все не прекращается?
Он снимает заклятие, и я вся дрожу. Я валяюсь у его ног, как он и хотел. Я смотрю на него сквозь слезы.
— Почему? — z говорю тихо, я так устала от боли. — Почему Вы так со мной поступаете?
Он молчит, все так же направляя на меня свою палочку.
— Пожалуйста, пожалуйста… прекратите — Я цепляюсь за перед его мантии, будто утопающий за соломинку. — Вы не должны этого делать. Это неправильно, Вы же знаете. Неужели Вы бы хотели, что бы Драко причиняли такую же боль за то, во что он верит? Мы с ним одного возраста.
Его лицо не меняется ни на йоту, когда я говорю о его сыне, но я не прекращаю; я должна до него достучаться.
— Пожалуйста. В Вас должна остаться хоть капля человеколюбия. Вы же не как Ваш хозяин, Вы не бесчеловечны, Люциус.
— Как ты смеешь произносить мое имя?
На его лице написано отвращение, но я продолжаю.
— В Вас должна остаться хоть капля сочувствия. Вы же человек, в конце концов! Как Вы можете продолжать все это? Вы будете нормально спать сегодня ночью или не сможете уснуть, вспоминая мои крики?
Он отводит свой взгляд. Неужели, я смогла до него достучаться?
— Вы сможете смотреть мне в глаза после того, что сделали со мной сегодня? — я спрашиваю тихо.
В какой то момент кажется, что он не может. В любом случае, он избегает смотреть прямо в мои глаза.
— Пожалуйста, — я продолжаю, мой голос срывается. — Пожалуйста…
— Отстаньте от меня! — он говорит и сильно пинает меня по ребрам. Я кричу от боли и падаю набок. Я вновь смотрю на него. От выражения чистой ненависти на его лице у меня стынет кровь. — Меня должны тронуть эти Ваши жалкие «пожалуйста»? Как Вы смеете просить меня о сострадании? Вы мне омерзительны!
Он отворачивается от меня, идет к перу и пергаменту; сворачивает их и отправляет в мантию.
Я смутно задумываюсь о том, как много из этого допроса он покажет Волдеморту. Возможно, он уничтожит все, что не относится к прямому приказу. Я не думаю, что он хочет показывать ему все наши диалоги — некоторые из них могут быть для него крайне смущающими.
— Мы закончим наш допрос завтра, — его губы едва двигаются, пока он говорит, и он все не смотрит на меня. — И я смею надеяться на более плодотворное сотрудничество с Вами, когда мы продолжим. А пока…
Он направляет палочку на пол, и на камнях появляется кубок с водой и маленький кусок хлеба.
— Ты можешь думать обо мне, что хочешь, грязнокровка, — он открывает дверь моей камеры палочкой. — Но ты не можешь упрекнуть меня в негостеприимности.
Дверь за ним захлопывается, щелкает замок. Я вновь заперта.
Несколько мгновений я лежу неподвижно, скрючившись на полу. А потом задираю голову вверх и слепо смотрю в потолок, пока слезы безмолвно катятся из моих глаз.
Я ничего не чувствую. Боль вводит в оцепенение.
Но я могу думать…
Я не должна думать. Если я начну размышлять, мне придется принять все, что я натворила.
Но я должна принять это. Это неизбежно. Понимание настигнет меня, уничтожит меня. Наверное, моя голова взорвется от осознания того, что я сделала.
Я предала своих друзей. Я обещала себе, что никогда, никогда не выдам информацию, которая может хоть как-то им навредить. Но я это сделала, и так легко.
Я переворачиваюсь на живот и встаю на четвереньки. Я тяжело ползу к своей кровати. Как только я достигаю ее, я вижу надпись на камне,
Не дайте им победить!
Я подвела всех.
Я позволяю себе рухнуть на соломенную постель, благодарная за сравнительную мягкость и тепло. Сразу сворачиваюсь клубочком, натягивая одеяло до подбородка, желая утонуть в бесконечной темноте, где больше нет боли.
Я начинаю всхлипывать. И ничего не могу с этим поделать. Слезы катятся по моим щекам, и покалывает в носу. Я рыдаю всю ночь, но никто меня не слышит.
* — "Как важно быть серьезным" (с) О. Уайлд
Глава 4. Ад
«Легко спускаться в Ад; его врата открыты днем и ночью;
Но трудно вновь подняться вверх.»
— Вергилий, «Энеида»Я должна пошевелиться. Все тело ломит от того, что я уже несколько часов лежу неподвижно.
Подтягиваю колени к груди. Даже малейшее движение дается мне с огромным трудом.
Возможно, однажды, меня начнет тошнить от вида потолка. Но сейчас я в этом не уверена. Я часами смотрю на него, но не вижу ровным счетом ничего.
Я двигалась только по необходимости — когда каждые несколько часов приходила женщина, молчаливая и угрюмая, которая водила меня в ванную и туалет. И один раз я заставила себя поесть то, что он мне оставил.
Я не сплю. Как я могу спать, когда в моей голове так шумно, что я не слышу собственных мыслей?
Сначала я плакала. Снова и снова, пока в конец не изнурила себя рыданиями. И теперь у меня такое чувство, что во мне вообще не осталось слез. Я выплакала все, и, кажется, никогда больше не смогу пролить ни слезинки.
Сначала, казалось, лишь тело потеряло способность двигаться, отныне
