обрадовалась, стала, дуреха, молиться, чтобы и остальных трех гусей у нее украли. А того не знает, что Гриднев целый день из-за нее потерял…
— Колбаску-то пробовали? — шутливо спросил Захар Николаевич.
— Не, я уехал… Я не остался — нельзя мне. Ага…
Сказал он это таким неуверенным голосом, что нетрудно было догадаться: попробовал Гриднев колбаски, попробовал.
Впереди показался высокий квадратный столб. Сверху вниз — огромные белые буквы: «Совхоз „Карагайский“».
Гриднев кивнул в сторону столба:
— Сколько, думаете, на него ухлопали? Две тыщи! Из Уфы трех архитекторов нанимали. Полмесяца копались, а потом счет директору совхоза: две тыщи. Ага. Через год, по весне, развалилось это сооружение. Ох и посмеялся я тогда над директором! Ага, говорю, не послушался моего совета! Пару каменщиков взял бы, они бы тебе за четвертную такой указатель отгрохали! На века! Директору нечего делать, ага. «Верно, — говорит, — товарищ Гриднев. Отныне чуть что — с тобой буду совет держать».
Слушал я Гриднева и представлял его повседневную жизнь. Как он рано поутру встает, шумно умывается. Как не спеша завтракает — а куда спешить, если происшествия на его участке случаются редко? Как идет — опять же не спеша — по тихой улочке в райотдел. Всех встречных-поперечных он знает, а потому все учтиво с ним здороваются: русские — по-своему, башкиры — по-своему (Карагайка—уже Башкирия). Он, лейтенант милиции Гриднев, прекрасно понимает все языки, все наречия, поскольку живет среди этих хороших людей не один десяток лет, живет не хуже и не лучше их. Вот только вниманием да уважением, может, большим пользуется.
Из райотдела Гриднев направляется на свой участок и непременно заходит в контору совхоза. О том о сем потолковать с начальством, семейного дебошира разыскать (поступила жалоба), приструнить его.
Ну, а если совсем нет служебных дел, то по своим надобностям куда отлучиться — как сегодня, например, за камерами в Верхнеуральск.
А случись беда — Гриднев тут как тут. Ночи не будет спать, жизнью рисковать будет, а найдет, настигнет преступника. Особое чутье на них у Гриднева. Потому, наверное, обходят они участок карагайского Анискина, не хотят с ним дело иметь.
Под вечер Гриднев возвращается домой, думал я дальше. Снимает у порога пропахшие пылью сапоги, вешает в горнице на алюминиевую вешалку форменную фуражку и идет в садочек отдохнуть. У него, наверное, двое-трое детей, все они умницы, любят своего веселого даже в усталости отца…
Лес действительно был образцовым. Ни одного засохшего дерева, ни одного упавшего. Стволы у сосен были такие гладкие, будто их аккуратно почистили негрубой щеткой, навели блеск на них — аж играют солнечные зайчики.
Гриднев и его спутницы давно вышли. Семен медленно вел автобус по неширокой лесной дороге, тоже ухоженной, ровной, домашней, словно предназначенной для прогулок.
Раза три мы останавливались, я выходил из автобуса следом за Захаром Николаевичем. Он присаживался, рассматривал стволы деревьев, отколупывал порой старую кору и снова принимался что-то шарить-отыскивать на стволах (вредителей, как я вскоре догадался). По одобрительным фразам я понял, что таковых в Карагайском лесу не имеется.
— Молодец Котов, следит за лесом, Не лес, а парк, все везде будто подметено.
При въезде в город, напротив кладбища, мы попросили Семена остановить автобус. На верхнеуральском кладбище похоронен отец Захара Николаевича. Захар Николаевич еще по дороге в Карагайку сказал мне: «Надо будет на обратном пути проведать старика. А то в прошлый приезд и не успел — корил потом себя».
Я понимал своего спутника. Я и сам, бывая в родной деревне, хожу проведывать мать. И кладу полевые цветы на один из еле заметных холмиков, поросших мелкой травой-спорышем.
Я ухожу обычно с кладбища просветленным. Будто отдал матери еще одну частицу неоплатного долга. И при этом чуть ли не физически всегда ощущаю, как облагораживается душа. Уверен: тот, кто равнодушен к памяти умерших, не может быть искренним и честным по отношению к живым…
Захар Николаевич скрылся в зарослях высоченной травы и кустарника, отыскивая могилу отца, а я, отстав, не спеша читал надписи на надгробиях. Почти рядом лежали и купец второй гильдии (памятник из тяжелых мраморных плит), и красноармеец, замученный колчаковцами (звезда на скромном сером камне), и восьмидесятилетняя старушка (массивный железный крест).
Безумолчно кричали грачи, поселившиеся на высоченных старых тополях, росших тут же, на кладбище. И от этого однообразного крика было немного жутковато, будто занесло тебя из реальной жизни в потусторонний мир.
Я вздрогнул. Огляделся.
Светило солнце. Пиликали в траве кузнечики.
4
До деревни Малое Ахуново, где жила Зина — племянница Захара Николаевича, было двадцать километров.
— Идемте пешком, — сказал я Захару Николаевичу.
— Пешком? — удивился Жуков. — Зачем же я тогда колесо менял?
— Но по нашим планам… Захар Николаевич?
Захар Николаевич неопределенно трижды кашлянул в кулак.
— Вообще-то, Тихон Григорьевич, мы хотели пешком… С ночевкой в пути… Но, — обратился он ко мне, — нельзя обижать и хозяина. Он специально машину готовил… Да и подустали мы за день.
Я понял: Захар Николаевич не против отказаться. Может, не зря иронично улыбалась его жена Валентина Ионовна, когда во время обсуждения маршрута мы прикидывали, сколько километров нам придется прошагать. «Не удастся, — говорила она, — не удастся вам на своих двоих. Зря спальные мешки берете».
Впрочем, что тут плохого — прокатиться по полевым дорогам на «Москвиче»? Да и действительно мы немного устали.
Отступал я от первоначального своего желания, без боя отступал. Прояви я маломальскую твердость, напомни Захару Николаевичу про улыбочки Валентины Ионовны — и сдался бы он, наверняка бы сдался. Нашел бы силы идти.
Тем временем Жуков уже выкатывал машину из гаража, и я потащил к ней свой рюкзак.
— Садись впереди, — сказал мне Захар Николаевич: видимо, он был благодарен мне за то, что я не настоял на пешем переходе.
И вот мы едем, распугивая кур, обгоняя коров и телят, оказавшихся на тихих улочках Верхнеуральска.
Малиновое солнце уже садилось, лучи его настырно били в глаза, мешали смотреть.
За городом мы повернули от солнца. По сторонам большака необъятно простиралась пшеница.
— Под сорок центнеров ожидаем, — кивнул на пшеницу Жуков.
— Убрать успеете? — Это Захар Николаевич спросил.
— Успеем… Если погода не помешает…
— Нынче привыкли: чуть что — погода виновата. Всю бесхозяйственность на нее сваливают.
— И это есть, — согласился Жуков. — Только в хлеборобском деле и от матушки-погоды многое зависит.
Ехали дальше. В машину через открытый треугольник окна врывался прохладный ветерок.
Чуть не задавили неосторожно выскочившего из пшеницы зайчонка. Собственно, я его не заметил, а вот Жуков узрел и в последний момент успел кинуть машину влево.
— Прямо под колеса косой дурачок лезет.
Я оглянулся, но зайчонка скрыли клубы желто-серой дорожной пыли.
Помолчали минуту-другую, затем Жуков спросил:
— Сколько уже лет Зининой свекрови?
— Сто четыре, — подсчитал Захар Николаевич. — Как она там? В прошлом году еще бойкая была.
Но вот и деревня показалась: деревянные избы, крытые шифером, железом; некоторые побелены на среднерусский лад.
— По деревне вряд ли проедем, — предположил Жуков.
Через минуту мы в этом убедились. Вся улица была разбита тракторами, в огромных колеях чернела густая грязь.
Жуков направил машину в объезд — по-за огородами. Тут уже пролегла, утрамбованная сотнями колес, приличная дорожка — как раз по посевам гречихи…
У Зининого приземистого дома вышли, поблагодарили Жукова. Он лихо развернулся и покатил обратно.
Захар Николаевич открыл калитку в большой, со множеством всевозможных построек, двор. И мы услышали страшный рык: слева от калитки, у будки, сделанной из улья, стояла огромная собака с мордой боксера, а ушами и хвостом — дворняжки.
— Видал, какая красавица! — кивнул на собаку Захар Николаевич.
Нет, такого чудища я еще никогда не видал!
«Красавица», должно, узрев в нас порядочных людей, приглушила свой рык, и мы прошли к входной двери. На низком крыльце сидела сухонькая старушка и, не замечая нас, играла с черным пушистым котенком.
— Здравствуйте, — поздоровался Захар Николаевич, нарушив бабкино занятие. — Можно зайти?
Бабка опустила котенка на колени.
— Проходи. Захарий?
— Он самый.
— Я то-то и гляжу: Захарий — не Захарий. А это не зять твой?
