— Нет, товарищ.
Бабка оперлась на суковатый батожок и встала. Была она низенькая, ступала кривоного. Зубов у нее не было, но говорила она чисто, не шепелявила. И слышала хорошо, несмотря на свои сто четыре года (я впервые видел человека в таком возрасте и глядел на бабку во все глаза).
— Айдате в избу — там прохладней.
Мы протиснулись в коридорчик, примостили в уголок рюкзаки.
Бабка топталась рядом.
— Айдате в горенку, молочка попьете.
— Спасибо, мы только что из-за стола, — отказался Захар Николаевич. Молоко, особенно холодное, он любил, но сейчас, видимо, боялся доставить бабке лишние хлопоты. И тут же изменил тему разговора: — Как здоровье-то, бабушка?
— А никак, — отвечала бабка. — Слышу-вижу хорошо, а вот ноги… Кабы бог новые ноги дал, можно б еще столько прожить.
— Подлечить надо ноги-то, попить чего-нибудь.
— Э-э, сынок, ни разу я лекарствами не баловалась и не стану. Вон подружка моя, Саджида, горстями таблетки лопает, а толку никакого. Вчера приходила, опять жаловалась: болит в боку, не перестает.
Подружке бабкиной, сказал мне после Захар Николаевич, около девяноста лет, она татарка, бабка с ней разговаривает по-татарски.
Вышли опять во двор. За бабкой неотступно следовал котенок. Сейчас он терся о батожок.
— Брысь, чертенок! — ругнулась на него бабка. Положила на крылечко журнал «Новый мир» в твердой обложке и уселась на него. — Зинка скоро вернется, а Толик тут где-то бегает, он уж с работы пришел. Вы бы шли пока самородиной побаловались.
«Самородиной» баловаться нам не пришлось, поскольку через две-три минуты явился бабкин внук Толик — загорелый, среднего роста парень. Он был на колхозном дворе, и ему передали, что к ним пожаловали какие-то гости.
Толик смущенно поздоровался.
— Как ты возмужал! — окинул его взглядом сверху вниз Захар Николаевич. — До армии сущим шкетом был.
Бабка между прочим сообщила новость:
— Любку месяц назад взамуж отдали. Свадьба у нас была. Два дня… Да… Зинка так и работает… этим… Чем, Толик, забываю, она работает?
Толик стоял в сторонке, курил.
— Техником-осеменителем.
— Хозяйство большое у вас?
— Не очень: много ли нам троим надо? Но корову держим. И поросенка. Куры есть. Собака. Да чертенок вот этот, — ласково гладила бабка притихшего у нее на коленях котенка.
— И «Жигули», — усмехнувшись, добавил Толик.
— Это уж твое хозяйство с матерью. Той делать нечего — купила. Да сама еще ездить научилась. Хуже мужика!
Толик вызвался свозить нас на ферму к матери.
Он вывел машину из деревянного гаража.
Захар Николаевич, неплохо знающий автомобили — сам иногда водит свой служебный «Москвич», — критически осмотрел «Жигули».
— Э-э, однако, даете вы ей жару: дверца погнута, задняя фара раздавлена…
— Это мать… назад сдавала…
Сели в машину. Захар Николаевич опять переднее место мне уступил, чтобы я побольше видел.
— Что это в моторе стучит? — спросил он Толика.
— Бог его знает.
— Не бережете вы машину.
— А чего ее беречь? — спокойно ответил Толик, — Это ж не пластинка с битлами.
Вел машину Толик искусно и рискованно. Дорога изобиловала крутыми поворотами, подъемами и спусками. Он знал ее, что называется, наизусть, притормаживал перед каждой незаметной рытвинкой, перед каждым бугорком, а на ровном месте выжимал из машины все ее лошадиные силы. Казалось, на очередном повороте он не справится с управлением и мы перевернемся, но «Жигули» чудом удерживались на четырех колесах, оставляя сзади густое облако пыли.
Через десять минут мы были уже у ворот фермы.
— Лихо! — открывая дверцу, то ли похвалил, то ли укорил Толика Захар Николаевич. — При такой езде не уснешь.
Толик ушел за матерью, а мы присели на пригорок.
За немудреной оградой из двух параллельных жердей разноголосо мычали коровы — шла вечерняя дойка. Зина сегодня подменяла заболевшую подругу-доярку.
Захар Николаевич рассуждал:
— Вишь, ему пластинка дороже машины. Или им деньги за так достаются? Вроде не за так — по Зине знаю, она и минуты без дела не сидит. Откуда же такая небережливость? За год машину ухайдакать — мотор, чует мое сердце, через месяц-другой полетит.
Я перебил Захара Николаевича:
— Крестьяне, они ведь менее рациональны, чем горожане, они на вещи проще смотрят. Еще не всех их обуял культ вещей. Да и цену-то вещам даем мы разную. Для колхозника, скажем, килограмм гвоздей дороже «Королевы Марго», которая на городском черном рынке стоит полсотни. Вот и для Толика машина — так, игрушка. Для него, шофера, она здесь, в селе, не столь необходима. Мы привыкли все мерить на свою колодку.
— Не совсем согласен, — выслушав меня, сказал Захар Николаевич. — Труд мы свой не ценим, не вещи…
Не успел Захар Николаевич закончить свою мысль, к нам вышла Зина. Она была одета в синюю юбку и светленькую с голубыми цветочками кофточку, волосы повязаны новой косынкой в горошек.
— Ну здравствуйте, — подала она руку Захару Николаевичу и мне.
Зина круглолица, с четким рисунком бровей: зубы у нее необыкновенной белизны. Русская красавица!
А она уже садилась в машину — за руль — и ждала, когда устроимся мы: просто так тратить время, лясы точить, она, видимо, не умела и не привыкла.
Ужинали в горнице за круглым столом. Зина угощала нас свежим медом (она еще и пчел держит), салатом из молоденьких огурцов-опупков, салом, творогом с молоком, ну и магазинской сайрой.
Захар Николаевич достал из рюкзака подарок — набор рюмок.
— Ой, какие маленькие! — удивилась обрадованная Зина. — А можно в них настоечки налить?
Протерла рюмки полотенцем, наполнила.
Поднесла и свекрови.
Бабка, полагал я, сейчас начнет отказываться, а она сухонькой дрожащей рукой подняла рюмку, чокнулась с нами и медленно выпила. Закуску она себе заранее не приготовила и теперь искала глазами, что бы взять со стола. Схватила колечко огурца, пососала его беззубым ртом.
— Мать у нас держится молодцом! — похвалила ее Зина, накладывая ей в тарелку сайры. — Уговаривал ее старший сын к нему жить перейти — отказалась. Говорит: в твоем городе я на второй день без работы помру.
Бабка ела молча, довольная, что о ней так лестно отзываются. И, скромничая, отмахнулась от Зининых слов:
— Не болтай лишнего-то.
Толик, выпив пол-литровую кружку парного молока, извинился и заторопился на танцы.
Мы с Захаром Николаевичем тоже закончили ужин молоком и пошли отдыхать. А место для ночлега мы выбрали необычное — палатку, стоявшую в небольшом садике. Обычно тут ночевал Толик, но мы упросили его на одну ночь уступить ее нам.
Захар Николаевич, почти с головой укрывшись ватным одеялом, вскоре запосапывал.
А мне не спалось. Я вообще после усталости не могу быстро уснуть. А тут еще — новое место. Ночь вокруг. Темная башкирская ночь. Чуткую тишину изредка нарушали взбрехи собак. А так — больше ни одного звука.
Я осторожно, чтобы не зацепить Захара Николаевича, вылез из палатки. Поднял голову — надо мной кружились хоры звезд.
Пахло июльскими травами.
И ни капли я не ощущал себя в неведомой доселе деревне Малое Ахуново чужим. Все: и здешнее голубое небо, и крупные звезды, и ароматные запахи, и даже эти собаки — было мне знакомо, казалось, с самого рождения. И стоял я вроде бы сейчас не посреди Евразии, а в тихой своей деревне, в саду милого дяди Федора Кирилловича, где полно груш и вкусных курских яблок.
5
Проснулся я рано, когда только-только рассвело. Вся деревня мычала, блеяла, гоготала, кукарекала. Разве будешь спать под такую музыку? Особенно усердствовал Зинин петух. Орал беспрестанно да так громко, что ушам было больно.
Слышно было, как Зина доила корову, потом будила Толика.
Ну тут уж и нам, решил я, спать грешно.
— Подъем! — скомандовал я Захару Николаевичу и первым выскочил из палатки.
Всходило веселое розовое солнце.
Вода в умывальнике свежая. Я обжег лицо ее холодком — и сонного состояния как не бывало.
