— Спасибо.
За Байрамгуловым, слева от дороги, горы пошли покруче, полесистее. Все чаще березы и тополя уступали место темно-зеленым елям и соснам.
Огонь у меня внутри потихоньку потухал, становилось легче.
Справа петляла неширокая речка, берега ее густо поросли кустарником.
— Урал, — сказал Захар Николаевич. — Сейчас обелиски будут.
И верно: минут через пять мы остановились у мостика через реку. На одном его конце стоял высокий конусообразный обелиск с надписью: «Азия». На другом — такой же. Только надпись иная: «Европа». Мы ехали в Европу.
Захар Николаевич велел мне встать на фоне «Азии». Навел фотоаппарат:
— На добрую память…
Я стоял, ждал, пока вылетит из фотоаппарата «птичка», и вспомнил свою первую учительницу географии Елену Павловну. Вспоминал, как гоняла она нас у карты, заставляя четко и ясно показать границу между Европой и Азией. Проходила та длинная граница и по реке Урал. Почему-то мне тогда казалось, что граница должна быть непроходимой и непроезжей или что стоят на ней вооруженные люди и не пропускают через нее кого зря. «Вам в Азию нужно? — спрашивали они. — Зачем? Просто так? Не пойдет. Вот если земли новые открывать — как Хабаров, Поярков, или в поход, подобно Ермаку, тогда — пожалуйста. А просто так — не пустим». И загораживали дорогу пиками.
«Дорогая Елена Павловна, — мысленно произносил я, — границу между Европой и Азией я теперь знаю не только по карте, я ее увидел воочию. И даже сфотографировался на память. Вот когда буду в Хорошаевке, я обязательно зайду к вам и покажу эту фотографию».
Мы долго петляли по узким улочкам большого рабочего поселка Миндяка. И вот наконец остановились возле добротной избы. Под окнами с резными наличниками на скамье сидел, опершись на костыль, седоусый старик.
Захар Николаевич вышел первым и направился к старику.
— Здравствуйте, Степан Григорьевич!
Старик привстал.
— Захар, никак?
— Он самый.
Они обнялись.
Подошли и мы с Володей.
— Здравствуйте! — подал руку Володя.
— Здравствуйте вам! — подал руку я.
Степан Григорьевич заволновался, поправил орден Красной Звезды на лацкане полосатого пиджака.
— Айдате в избу.
У крыльца Степан Григорьевич остановился.
— Один кобель в хозяйстве остался, все пустует, — сказал он, глядя на просторный хлев, на сарай. — Варвара вот уже полгода лежит, не встает, сам никуда не годен стал — с ногой что-то. Война, видно, сказывается. Мы, когда Ленинград обороняли, под Красной Горкой в сплошном болоте стояли…
— Вам уже сколько?
— Восемьдесят один.
— Все равно вы молодцом выглядите.
— Кабы, Захар, я не был молодцом, меня бы Акулиной звали, — весело сказал Степан Григорьевич.
Варвара, сестра Захара Николаевича, лежала в горнице на кровати. Глаза ее были закрыты, лицо — бледно, губы — синие.
— Вот, — сказал Степан Григорьевич, — милуйся.
Захар Николаевич осторожно присел на край кровати. Жалобно скрипнула под ним панцирная сетка.
— Варь, ты не спишь? Ты слышишь меня? Это я, Захар. Варь!
Ни одна жилочка не шевельнулась на ее лице.
Захар Николаевич взял руку сестры, пощупал пульс.
— Бьется…
И горестно подсел к нам, на свободный стул возле стола.
Степан Григорьевич тем временем резал складным ножом сало.
— Это зачем?
— Ты за кого меня, Захар, принимаешь? — спокойно, чистым ровным голосом спросил Степан Григорьевич и крутанул левый ус. — Ты к сестре пришел или?..
— Молчу, — видя, как начинает распаляться старик, успокоил его Захар Николаевич.
— То-то ж…
Я принялся рассматривать чугунный барельеф, стоявший на самодельной этажерке. Крепкое правильное лицо, ровно причесанные волосы; в петлице довоенного мундира—маршальская звезда. Стал я гадать, кто это.
— Блюхер, — подсказал Степан Григорьевич.
— Откуда он у вас?
— Э-э, браток, это длинная песня. В шахтном клубе он у нас висел. А как Блюхера не стало, я у завклубом этот портрет выпросил. Мы ведь в гражданскую воевали вместе с ним! Весь Урал прошли. Хороший был командир! Нравится портрет-то?
— Нравится.
— Возьми тогда.
— Что вы!
— Бери, раз говорят. Только береги, как я берег. В Каслях отлит — не в какой-нибудь захудалой литейке…
При этом Степан Григорьевич добавил соленое словечко. Крепок он был в свои немалые годы. Усы — как у Чапаева, зубы — необыкновенной белизны и все целые, глаза — то игривые, то лукавые, то колючие и строгие — все зависело от настроения. Вот лишь нога подвела Степана Григорьевича — совсем не держит. Без костыля он теперь и шага не сделает.
— Сейчас куда? — поинтересовался он у Захара Николаевича.
— К Герасиму. Узнает, что у вас был, а к нему не зашел, — обидится.
— Верно. Сказывай ему поклон, давненько я его не видел.
Пришла пора прощаться. Захар Николаевич подошел к сестре, поцеловал ее в бледный лоб.
— Телеграфируйте, если что, — сказал он тихо Степану Григорьевичу и обнял его.
Дом Герасима Николаевича с верандой, выкрашенной в голубой цвет, стоял в глубине усадьбы. От дороги усадьбу отделял двухметровый забор из свежих крепких досок. В заборе вырезана калитка. Она была заперта то ли на замок, то ли на крючок. Мы втроем топтались возле нее, не зная, что предпринять: или кричать, чтобы открыли, или ждать, когда кто-нибудь случайно выйдет.
Выручила собака, яростно лаявшая во дворе. Учуяла нас и теперь металась на цепи.
Вскоре послышались шаги, что-то за калиткой звякнуло, и в проеме калитки, как в рамке картины, замер невысокий человек. Был он одет в дешевый хлопчатобумажный костюм; на ногах — запыленные рабочие ботинки.
Захар Николаевич шагнул ему навстречу.
— Извини за беспокойство! — протянул он руку.
— Братка!
Братья сдержанно поздоровались, но не обнялись.
Герасим Николаевич нисколько не походил на младшего брата. Голова у него была вся лысая (впрочем, через двадцать четыре года — такая у них разница в возрасте, — может, и Захар Николаевич все волосы растеряет). Нос у Грачихина-старшего широкий, брови — густые, совсем закрывали маленькие щелки глаз.
Герасим Николаевич шуганул собаку, и та замолчала, но не по-доброму косилась на нас, залезая в будку.
Во дворе было чисто, прибрано. Все дощечки, бревнышки лежали возле сарая аккуратненько, яблони в садочке стояли побеленные, без сухих веток, в железной бочке была чистая свежая вода.
— Айдате в огород — там у меня ягоды всякие.
Мы послушно проследовали мимо дома.
— Угощайтесь, — показал Герасим Николаевич на кусты крыжовника и смородины. — Я, — говорил он уже одному Захару Николаевичу, — грешным делом подумал: не корреспондент ли приехал? Тут я недавно в «Правду» написал, на Егора, младшего своего. Он у меня, обормот, — инженер, тыщи получает, а отцу вот уже третий месяц рубля не шлет. Я и написал, чтобы приструнили его на работе. И адрес его указал: Вологда, улица Ленинградская… Старший, Федор, что в Миассе живет, никогда подобного не допускает. А допустит… — Герасим Николаевич сжал кулаки, — я и ему покажу кузькину мать… Ну ладно, вы тут побудьте, а я побегу в избу что-нибудь приготовлю, а то Дарья моя куда-то запропастилась. Опять по соседям пошла, не сидится ей дома, вроде б тут работы никакой.
Я было потянулся за ягодой крыжовника, но тут Герасим Николаевич метнул на меня взгляд — одновременно злой и хитроватый. Может, я преувеличивал — глаза-то у Герасима Николаевича спрятанные, но мне показалось, что взгляд был злой, как бы говорящий: вот, мол, на чужое накинулся, я этот крыжовник холил-растил, а какой-то приезжий незнакомец им лакомится. Да я про тебя в «Правду» напишу!
И я отдернул руку от несорванной ягоды.
— Угощайтесь пока, я в избу…
Рядом росла черная смородина, а невдалеке — красная. И та, и другая уже созрела, туго налитые сладким соком ягоды сами просились в рот, но не было силы превозмочь себя, заставить сорвать хоть одну.
