же чёртов пират! Не хватало только серьги в ухе да повязки на глаз! Кожа смуглая — загоревшая на солнце, решил он, сравнивая её с другими частями тела. Похоже, он много времени провёл вне дома. Чего бы не стал делать джентльмен. А вот пират…
Глаза у него синие, но это он уже узнал ранее от малышки, столь торжественно его разглядывавшей. Понятно, почему она посчитала его медведем, однако… ему не только надо было побриться, ему ещё следовало постричься. Из-под повязки во все стороны торчали тёмные густые волосы. Брови тоже были густые и чёрные, нахмуренные как у чёрта. Нос длинный и — он слегка повернул голову — не очень ровный. Должно быть, его когда-то сломали. На коже красовалось несколько небольших шрамов, а также синяки от недавних ушибов. В общем, зрелище малопривлекательное. Ко всему прочему он приметил на теле и старые шрамы. Похоже, драк в его жизни было хоть отбавляй.
Настоящая находка для женщины, чтобы приютить и окружить заботой, — драчливый, лохматый, чернобородый пират! Да такого злодея кому угодно позволительно без зазрения совести оставить на морозе, что уж тогда говорить о беззащитной женщине с маленькой дочкой. Он потянулся за мылом и горячей водой. По крайней мере, о бороде он может позаботиться.
— Пожалуйста, подержишь для меня зеркало, а, принцесса?
Эми охотно на это согласилась и зачарованно наблюдала, как он намыливал кожу и осторожно сбривал мыло вместе с щетиной.
— Лучше? — спросил он, закончив.
Эми протянула руку и мягонькой ладошкой провела по только что выбритой коже.
— Хорошо, — задумчиво произнесла она, — но колючки мистера Мишки мне тоже нравились.
Он хмыкнул:
— Колючим медведям нет места в коттеджах. А теперь мне надо домыться, поэтому марш вниз, принцесса, помогать маме. Я скоро спущусь.
У Элли пересохло в горле. Она попыталась сглотнуть, когда он склонил голову под низкой притолокой и спустился, преодолев последние несколько ступенек. Он выглядел неожиданно… по-другому. Свежевыбритый, без повязки на голове, с приглаженными назад с помощью расчески и воды волосами. Кожа сияет здоровьем, глаза — ясные, и в них проблёскивают озорные искорки весёлого лукавства. Чистая рубашка, казалось, сверкала своей белизной на фоне смуглой кожи; рукава закатаны почти до локтей. Рубаха была заправлена в штаны из оленьей кожи, не очень плотно обтягивающие, однако же…
Глупости, одёрнула себя Элли. Они, должно быть, были облегающими ещё в день его появления — по правде сказать, даже более облегающими, поскольку он промок насквозь. И это тепло внизу живота появилось от того, что ей знакомо это тело, скрытое штанами, она помнит, как оно, обнажённое, прижималось к ней не далее как сегодня утром.
— Присаживайтесь. Стол накрыт, — жестом пригласила она гостя и снова повернулась к очагу, чтобы снять тяжёлый котелок с булькающим тушёным мясом.
Она почувствовала, как сильная рука обхватила её за талию, другой рукой мужчина забрал у неё прихватку и с её помощью повесил обратно на крюк чёрный чугунный котелок.
— Я могу сама, — пробормотала она, выскальзывая из его некрепкого захвата.
— Знаю. Однако своим появлением я добавил вам немало хлопот. Пока я здесь, я буду помогать, чем могу, и постараюсь снять с ваших плеч часть забот. — Он осторожно переставил котелок на стол.
«Пока я здесь…» Слова эхом отдавались у Элли в голове. Да, как только восстановится память, он уедет — к жене и детям, конечно же. Ко всем двенадцати, угрюмо подумала она.
Они обедали в тишине. Он ел аккуратно, без суеты. Передавал ей и хлеб, и соль и даже долил ей воды в чашку, хотя она его об этом не просила. Элли задумчиво поглощала пищу. Манеры и произношение мужчины свидетельствовали о его благородном происхождении, однако следы на теле выдавала в нём человека, которого жизнь подвергла тяжёлым физическим испытаниям. Вдобавок он знал, как управляться с очагом: он ловко заменил котелок с тушившейся в нём едой на огромный чайник с водой; а то, как он действовал, вновь разжигая затухавший огонь, показало, что он понимает, как важно для Элли не тратить понапрасну драгоценное топливо; да и в целом, в скудной обстановке её дома, похоже, чувствовал себя как дома — что не свойственно для джентльмена. Умение вести себя за столом и правильная речь могли бы объясниться тем, что он работал слугой, однако же в нём не было угодничества, присущего прислуге. Наоборот, Элли назвала бы его скорее заносчивым, поскольку в поступках он руководствовался только собственным желанием, и даже не спрашивал, хотела она его помощи или нет.
Он починил болтавшуюся ставню, стук которой сводил Элли с ума круглый год. Однако то, что он починил её без спросу, почему-то рассердило Элли. Не имея при себе верхней одежды, он, тем не менее, выбрался на холод и наколол целую кучу дров. Поленницу он сложил под навесом у чёрного входа, откуда дрова забирать оказалось гораздо удобнее, чем с того места, где Элли их хранила прежде. Он легко, со знанием дела орудовал топором. И от вида перекатывающихся мускулов под свободной, мягкой рубашкой у Элли пересохло во рту. Взгляд её прилип к его фигуре, как плющ к скале… пока она не вспомнила, что ей есть чем заняться. Она должна быть благодарна ему за помощь. И она была благодарна… вот только…
В любую минуту он может вспомнить своё имя и то, что у него есть жена, которая вправе требовать от него подобных услуг! И двенадцать детишек. Как он смеет заставлять её думать, что без него ей не обойтись… заставлять её и Эми чувствовать себя частью семьи… Это же нечестно.
Днём она заметила, что Эми, белая как мел, с застывшим на крохотном личике ужасом стоит во дворе и смотрит вверх. Элли выбежала на улицу узнать, что случилось, и перепугалась не меньше дочери, увидев, как этот несносный человек лазает туда-сюда по крутому скату крыши, беззаботно выравнивая шифер. Она не могла сдвинуться с места, только беспомощно крутила в руках кухонное полотенце. Несколько раз он поскальзывался, и сердце Элли едва не выскакивало из груди, а когда она поняла, что он чинит её протекавшую крышу, — тугим комом встало в горле. Должно быть, он заметил, что она поставила на подоконник своей комнаты котелок, чтобы туда капала вода.
Всё время, пока он был наверху, Элли боялась даже вздохнуть, а уж о том, как он взобрался на крышу без лестницы, даже думать не смела! И вот он наконец спустился вниз, спустился столь стремительно, что она испуганно ахнула, а после стоял и смотрел таким… таким взглядом, словно она должна благодарить его за то, что он рисковал своей дурьей башкой по столь ничтожному поводу!
Да она готова была его тут же придушить. Или запрыгнуть на него и целовать до потери сознания.
Но разумеется, она ничего подобного сделать не может, ведь он ей не принадлежит — и вряд ли когда-нибудь будет принадлежать, — следовательно, у неё нет права ни целовать, ни душить его. Ей даже накричать на него нельзя, как, скажите на милость, она может на него кричать за то, что он ей помог? За то, что так глупо напугал? За то, что она вдруг поняла, что влюбилась в него? Негодяй!
Она любила его.
Победная ухмылка медленно сползла с его лица, глаза загорелись, и Элли подумала, не произнесла ли она эти слова вслух. Он глядел на неё, прожигая насквозь, синие глаза пылали, нечто прочитав в её лице. Он решительно шагнул к ней. Она знала, что он собирается сгрести её в объятия и поцеловать, как сегодня утром, так, что она вся растает.
Но она не может, ох, не может. Ведь если она позволит ему любить себя, а потом будет вынуждена отпустить его, она этого не перенесёт… Элли вытянула трясущуюся руку, останавливая его, и он слегка отступил назад, тяжело дыша и поедая её взглядом. Она, не отрываясь, смотрела ему в глаза, однако не подпускала к себе, выставив вперёд руки. Так они и стояли, недвижимы.
— Мистер Мишка! — раздался сердитый детский голосок.
Он не ответил и всё глядел на Элли, прямо-таки пожирая её глазами.
— Мистер Мишка! — Эми яростно дёрнула его за штанину.
С видимым усилием он наконец оторвал взгляд от Элли и присел на корточки перед её дочуркой.
— Что, принцесса?
— Нельзя забираться на крышу без маминого разрешения! Это очень опасно. Ты мог свалиться вниз и снова разбить себе голову. Ты плохой мишка! — И добавила дрожащим голосом: — И ты страшно напугал меня и маму.
— Правда напугал, принцесса? — смягчившимся голосом проговорил он. — Тогда прими мои
