развязывать и связывать заново. У Шапорина слово 'кошмар' не сходило с уст. Когда один из артистов к нему подошел с просьбой добавить в арии еще одну ноту, композитор ответил вполне в 'шапоринском' стиле: 'Слушайте, вас тут три тысячи человек. Каждому еще по одной ноте, это я должен еще три тысячи нот сочинить?!' Мое положение было не из легких, но благодаря дружбе с Мелик-Пашаевым (он дирижировал в Большом. - М. А.) я все сведения получал от него непосредственно. Он тоже изрядно страдал от этого 'стихийного творчества', которое так противоречило его натуре.
Незадолго до премьеры обнаружилось, что в опере нет Пушкина, который был с декабристами близок. Пушкин появляется на сцене. Какое-то время он мелькает то у Рылеева, то на придворном балу. Но Пушкин статист, это не годится, надо ему что-то спеть. Нельзя ли сочинить для него какой-нибудь романс, на его же собственные слова? Но тут уже лезет на стенку Шапорин. Пушкин исчезает со сцены так же незаметно, как он появился. Разочарован статист, разочарован художник-гример, положивший на 'Пушкина' немало сил. Имена персонажей то и дело менялись. Анненков, впоследствии ставший Щепиным-Ростовским, спрашивает у Пестеля: 'Пестель! Но как вы здесь?' А А. Ф. Кривченя, выдающийся актер, простодушно отвечает: 'Да я и сам не знаю, как я здесь'. (Это было на репетиции.)'
Когда я это читаю, мне становится очень жалко, что Хайкин не внял совету моего отца и моему собственному и не написал книгу воспоминаний. Впрочем, в 'Беседах о ремесле' есть и чисто мемуарные отрывки. Пожалуй, наиболее ценным из них являет тот, где Борис Эммануилович повествует о Шостаковиче:
'...1941 год, октябрь. Мы встречаемся в столице, в гостинице 'Москва'. Частые воздушные тревоги заставляют спускаться в подвал под громадное по тем временам здание гостиницы. Там мы встречаемся - Шостакович вместе с Ниной Васильевной и с двумя маленькими детьми. Сыро. Холодно. Сколько продлится тревога - абсолютно неизвестно. Шостакович ходит по подвалу беспокойными шагами и повторяет ни к кому не обращаясь: 'Братья Райт, братья Райт, что вы наделали, что вы наделали!'
...Как-то еще перед войной Дмитрий Дмитриевич рассказал: 'Вы знаете, Л. Т. Атовмян мне порекомендовал очень полезную утреннюю гимнастику: рассыпать коробку спичек, а затем нагибаться за каждой спичкой, пока все их не соберешь. Попробуйте, это очень трудно, у меня не получается'. - 'Почему?' - 'Понимаете, в первый день я все сделал в точности, как мне сказал Атовмян. На второй день оказалось, что у меня очень мало времени, пришлось присесть на корточки и собрать все спички сразу. А на третий день я только успел рассыпать спички, как по телефону сообщили, что мне надо ехать по срочному делу. Я быстро оделся и, уходя, сказал няне: 'Я там рассыпал спички, соберите, пожалуйста'.
...1946 год. Мы встретились на даче, на Карельском перешейке. Вечером я должен был развезти гостей по домам. На Карельском перешейке дороги еще не были реконструированы. Крутые спуски чередовались со столь же крутыми подъемами. Машина у меня была старая, довоенная, малоповоротливая. Рядом со мной села Галина Сергеевна Уланова, сзади - Д. Д. Шостакович и писатель А. Б. Мариенгоф. На одном особенно крутом спуске Мариенгоф наклоняется ко мне и шепчет: 'Вы чувствуете, кого вы везете? Вы понимаете, как сейчас могут кончиться две биографии?' (Нас было четверо. Но Мариенгоф говорил только о двух биографиях! Значит, мою и свою он совершенно правильно вывел за скобки.)
...С. С. Прокофьев рассказывал в 1948 году. После премьеры балета 'Золушка' в одной из центральных газет появилась рецензия, написанная Д. Д. Шостаковичем. Прокофьев звонит Шостаковичу и благодарит за теплый отзыв. Шостакович отвечает: 'Сергей Сергеевич, вы напрасно благодарите. Я не только хвалил. Я кое о чем отозвался неодобрительно, но редакция почему-то не поместила''.
И еще одна, на этот раз уж последняя цитата из книги 'Беседы о дирижерском ремесле':
'Я вспоминаю совершенно невероятный случай. Выход Графини с приживалками в 'Пиковой даме'. Одна из приживалок, очень старательная, пела 'благодетельница наша', пожирая глазами Графиню, пятясь и мало заботясь о том, что у нее за спиной. Бац! И она оказалась в осветительской будке. В зале шум. Но меня поразило другое: с трудом выкарабкиваясь из осветительской будки, она все время продолжала петь! Я не уверен, что она пропустила хоть одну ноту в момент падения. С тех пор я не удивляюсь, когда вижу, что артисты хора в трудных, порой совершенно неожиданных положениях продолжают петь - не формально, а как артисты-художники'.
В этом абзаце отразились уважение и приязнь, которые Борис Эммануилович испытывал по отношению к своим товарищам по многотрудному театральному делу к хористам, оркестрантам, статистам, костюмерам, гримерам - к тем из них, кто отдавал всего себя избранной профессии. И я могу засвидетельствовать, что они отвечали Хайкину взаимностью. Это в полной мере проявилось в день его похорон: почти все присутствующие на траурной церемонии единодушно оплакивали утрату, которую понес Большой театр.
Во время поминок ко мне подошел один из музыкантов и сказал:
- Нет, таких людей, как Борис Эммануилович, больше у нас не будет. Мы ведь все, когда за границу едем, везем туда жратву, чтобы деньги сэкономить... Назад тащим барахло... А ведь он всегда ездил с одним чемоданчиком-дипломатом, а в нем несколько бутылок водки... И обратно он с этим же дипломатом, ничего с собой не везет...
Самое последнее письмо я получил от Хайкина в апреле 1977 года. Он писал:
'Поздравляю Тебя и Твою жену с Пасхой. Приходите к нам, пожалуйста, оба.
Когда я работал в Мариинке, Пасха была запрещена, и только шепотом при встрече друг с другом говорили: 'Ха-Вэ!' - 'Вэ-Вэ!' Но очень многие пели в Никольском соборе, который находился поблизости, и за это уже попадало мне. Я, конечно, говорил, что ничего не знаю. У них (у певцов и певиц) был пароль: 'На макаронную фабрику пойдешь?' Почему так, не знаю. Кстати, они сами к церковной службе относились неуважительно, видя в этом только возможность левого заработка, так что я получал упреки и с другой стороны - от настоятеля Никольского собора, с которым был в наилучших отношениях: 'Артисты порой забывают, что находятся в храме Божием''.
Борис Эммануилович с пониманием и полным сочувствием воспринимал мою религиозность и воцерковленность. В письмах своих он делится со мною мыслями о церковном пении, вспоминает забытые имена когда-то знаменитых регентов:
'А слыхал ли ты о Николае Михайловиче Данилине, изумительном мастере хорового пения? Он много лет возглавлял Московское синодальное училище. Я с ним был в наилучших отношениях. Среди его учеников и Н. С. Голованов, и А. В. Александров (генерал, отец Бориса), и многие другие. Синодальный хор - это было нечто замечательное. <...>
Забыл еще одного своего наилучшего товарища - Георгия Александровича Дмитриевского. Мы с ним вместе учились, а затем он много лет возглавлял Ленинградскую капеллу. Он родом из Троице-Сергиева, и в анкете у него в этом отношении было не все благополучно. Было время - он приуныл, я его подбадривал. А потом настало другое время, и мы поменялись ролями'.
В последней фразе речь идет о начале пятидесятых, когда по причине еврейского происхождения Хайкин потерял должность главного дирижера Мариинского театра и принужден был переехать в Москву. Впоследствии несколько раз предпринимались усилия, дабы вернуть его на руководящую должность, но из этого так ничего и не вышло. В ЦК партии всякий раз решительно противились его выдвижению - дело портил все тот же пятый пункт в анкете. После очередной такой истории Борис Эммануилович объяснял своим приятелям:
- Им там в ЦК не подходит моя фамилия - Хайкин. Вот если бы вместо буквы 'А' у меня была бы буква 'У', они бы меня сразу утвердили.
III
Насколько я могу судить, дружба моего отца с Утесовым началась в 1927 году в Ленинграде, где Леонид Осипович в те времена жил постоянно и куда Ардов на несколько месяцев переехал из Москвы. С тех самых пор их приятельство никогда и ничем не омрачалось: оба принадлежали к артистической среде, оба были наделены чувством юмора и доброжелательством.
Утесов редко бывал на Ордынке, но они с отцом общались постоянно - на эстрадных премьерах, на различных совещаниях, в ВТО, в Доме работников искусств...
Сейчас невозможно себе представить, как знаменит и популярен был Утесов начиная с тридцатых годов и вплоть до шестидесятых. Голос его то и дело звучал по радио, по стране расходились многие тысячи его пластинок, фильм 'Веселые ребята' был одним из любимейших народом. По советским понятиям он был очень богат и щедро помогал нуждающимся, в первую очередь многочисленным родственникам , как своим собственным, так и со стороны жены - Елены Осиповны. Утесов всегда был окружен просителями, и это дало повод для забавной шутки. Кто-то из приятелей Леонида Осиповича заметил:
- Бывают разные коллекции. Лидия Русланова собирает картины, Николай Смирнов-Сокольский - книги, Владимир Хенкин - золотые часы... А Леонид Утесов коллекционирует евреев.
В застольных беседах на Ордынке имя Утесова мелькало частенько. Ардов рассказывал о таком, например, эпизоде. В письме, адресованном постановщику фильма 'Веселые ребята' Григорию Александрову, Леонид Осипович позволил себе шутку: 'Передайте привет половому мистику Эйзенштейну'. Ответ сего последнего не заставил себя ждать, великий режиссер написал: 'Посылаю привет местечковому половому Утесову'.
И еще одна новелла. Утесов был на гастролях в Сочи. Ему потребовалось получить денежный перевод, но свой паспорт он оставил в гостинице. И конечно же заведующая почтовым отделением выдать ему деньги отказалась. Артист попытался спасти
