даже в этот последний вечер его сжигала неутолимая жажда познания. Он показал на двух седых, лысых и беззубых старцев, которые, едва держась на ногах, прошли мимо нас. Их сопровождал юноша в одежде императорского мастера, но с особым красным знаком отличия; я ни разу не видел раньше такого знака.
– Тебе известно кто это? – спросил Грант. Я покачал головой. Он сказал: – Они идут из самого тайного подземелья в арсенале, где изготовляется греческий огонь. Ты заметил, какое желтое лицо у этого парня и как поредели уже его волосы? Старики потеряли все зубы, и вся кожа у бедняг шелушится. Я бы с удовольствием потолковал с ними, но их тщательно охраняют и убивают на месте всякого, кто попытается с ними заговорить.
Запас сырья уже кончился, – продолжал немец. – Последние сосуды с этой адской смесью отнесли на стены и на корабли. Я знаю часть ингредиентов, но не все, и мне неизвестно, как их нужно смешивать. Самое удивительное, что этот огонь сам вспыхивает, как только смесь выплескивается наружу. Но это происходит не под воздействием воздуха, поскольку в сосудах, которыми обстреливают врагов катапульты, есть специальные запалы, поджигающие смесь. В ней должно содержаться много нефти, раз она плывет по воде – и вода ее не гасит. Это пламя можно сбить только песком и уксусом. Венецианские моряки утверждают, что в случае необходимости маленькие капли этой смеси можно залить мочой. Те старцы – последние люди, владеющие этой тайной, которая в течение тысячи лет передается по наследству от отца к сыну. Никому никогда не разрешалось записать ее, и раньше всем, кто работал в подземельях арсенала, отрезали языки. Если турки завтра возьмут город, то стража арсенала получит последний приказ – убить стариков, чтобы они унесли эту тайну с собой в могилу. Потому им и позволили сегодня пойти в храм – впервые за несколько десятилетий.
Грант пожал плечами и вздохнул:
– Много секретов умрет вместе с этим городом… Много бесценных научных познаний… И все это обратится в прах. Иоанн Ангел, нет ничего более омерзительного, чем война. Я говорю это сейчас, после того, как уничтожил девятнадцать турецких подкопов и употребил все свое искусство, чтобы помочь императорским мастерам придумывать механизмы для убийства турок.
– Не будем терять надежды, – пробормотал я, хотя отлично знал: надеяться нам уже не на что.
Немец сплюнул и проговорил с горечью:
– Моя единственная надежда – это место на венецианском корабле, в том случае, если мне в последний момент удастся добраться до порта. Других надежд у меня нет. – Грант тихо рассмеялся, нахмурил почерневший лоб и добавил: – Если бы я был более решительным человеком, то сразу после падения города кинулся бы с мечом в руке в библиотеку, очистил бы ее от рукописей, которые мне хочется иметь, и взял бы их с собой на судно. Но ничего такого я не сделаю, ибо я – немец и воспитан в уважении к закону и порядку. Если бы я был итальянцем, то, может, и сумел бы так поступить, поскольку итальянцы свободнее и разумнее нас, жителей севера. И потому я презираю самого себя.
Я сказал:
– Мне жаль тебя, Иоганн Грант. Твоя сумасшедшая страсть извела тебя. Неужели даже святой молебен не смог сегодня вечером внести успокоения в твою смятенную душу?
– Нет, – ответил немец. – Ничто, кроме познания, не может успокоить моей души. Лишь в науке человек обретает свободу.
А когда мы расставались, Гран обнял меня и проговорил:
– Ты не самонадеян и никому не навязываешь своих взглядов, поэтому я любил тебя, Жан Анж.
Когда мы холодной ночью приблизились к воротам святого Романа, в нос нам ударила жуткая вонь разлагающихся трупов, которую люди, постоянно пребывающие на стене, почти перестали замечать.
Анну Нотар охватила дрожь, но, когда мы спешились, Джустиниани произнес:
– Отдохните, дети мои. Вздремните немного, пока есть время. Часа два, а то и три будет тихо. Я обойду посты – и тоже прилягу. Проведу эту безгрешную ночь один на один со своей чистой совестью. Меня обманули, но по милости Господней, а не по собственному благородству мне самому, слава Богу, не пришлось никого обманывать.
И добавил:
– Позже, когда все займут свои места, чтобы защищать то, что осталось от внешней стены, калитки будут заперты, а ключи переданы императору. Так мы решили. Если все будут знать об этом, никто не поддастся искушению спастись бегством. Люди, обороняющие внешнюю стену, должны либо остановить турок, либо пасть в бою. Потому мы сегодня причастились и проведем ночь в целомудрии.
Анна Нотар спросила:
– А где мое место?
Джустиниани ласково рассмеялся:
– Думаю, тебе придется удовлетвориться большой стеной. Мы на передовой будем слишком заняты, чтобы опекать тебя. Откровенно говоря, ты нам будешь только мешать.
– Иди к Керкопорте, – быстро сказал я. – Там ты будешь среди своих земляков, между братьями Гуаччарди и венецианцами, и в крайнем случае сможешь укрыться во Влахернском дворце. Если погибнешь – значит, на то воля Божья, но не будет грехом, если ты проникнешь на какой-нибудь латинский корабль. Тогда мы будем спокойны за тебя.
Услышав мои слова, Анна стала белее мела и с такой силой вцепилась мне в плечо, что я испугался и спросил:
– Что с тобой? Тебе нехорошо?
Женщина прошептала:
– Почему ты заговорил именно о Керкопорте? Что ты имел в виду?
– Лишь то, что сказал, – ответил я, хоть это была и не вся правда. – Что с тобой случилось?
Она пробормотала слабым голосом:
– Это, наверное, из-за трупного смрада… Я чуть не потеряла сознания. Я – скверный солдат и не хочу вам мешать. Пойду к Керкопорте – и мы больше не будем беспокоиться друг о друге. Но до полуночи мы ведь можем побыть вместе? Прошу тебя!
Я обрадовался, что она так охотно приняла мое предложение: у меня был один план – и я боялся, что мне придется долго уговаривать Анну. Когда начнется штурм, у Керкопорты будет безопаснее всего, – а мне вовсе не хотелось, чтобы Анне пришлось спасаться от быстрых, как молнии, мечей янычаров.
Сейчас она задремала, но как я могу спать, когда в последний раз наслаждаюсь ее близостью? Все это время я писал… Даже сюда долетает издали глухой гул: тысячи турок копошатся в своем лагере, сколачивая штурмовые лестницы и готовя для лучников груды стрел.
Скоро наступит полночь и придет Мануил, чтобы забрать мои бумаги. Я пишу быстро. Недаром два года был писцом при Соборе. Джустиниани уже опустошил свой сундучок и сжег документы, которые не должны попасть в руки турок. Из большой трубы на крыше Влахернского дворца тоже поднимается столб дыма, и обгоревшие клочки бумаги кружатся на ветру. А ветер – северный. Это может означать спасение для сотен латинян.
Более сорока юношей из Перы явилось сегодня к Джустиниани, чтобы сражаться вместе со своими земляками.
Честь не позволила этим молодым людям отсиживаться в безопасной Пере, хоть подеста дал султану запугать себя и объявил, что каждому обитателю Перы, который нарушит нейтралитет, грозит смертная казнь. Он велел запереть городские ворота, но юноши перелезли через береговую стену, а стражники закрыли на это глаза и сделали вид, что не слышат скрипа весел в уключинах лодок.
Этой ночью ни один человек не таит зла на ближнего своего, все грехи прощены, и люди позволяют друг другу поступать гак, как каждому подсказывает совесть. Если кто-то платит бешеные деньги венецианскому капитану за место на корабле, решив спастись бегством, – это его дело. Если кто-то в последний момент ускользнет со стены и спрячется в городе – будет отвечать за это лишь перед самим собой. Дезертиров уже не ловят, так как их немного. Их просто неправдоподобно мало. А сколько калек, стариков и десятилетних мальчишек пришло в течение дня на стены, чтобы умереть за свой город!
Это ночь греков. Я видел их глаза, в которых затаилась многовековая печаль. Над городом плывут скорбные звуки. Колокола звонят по последнему Риму.
Скоро придет Мануил. Он – из тех, кто всегда выживает.
