29 мая 1453 года.
Этот крик будет звучать, пока стоит мир. И если через несколько веков мне суждено вновь появиться на свет, слова эти будут наполнять ужасом мое сердце и волосы на моей голове будут шевелиться от страха. Я буду помнить и узнавать эти слова, даже если забуду все остальное и душа моя станет подобна восковой табличке, с которой стерты все прежние письмена.
Но я все еще жив. Значит, так и должно было случиться. Мне предстоит испить до дна и эту последнюю чашу – и увидеть, как на моих глазах погибнет мой город и мой народ. И вот я пишу дальше. Но чтобы правдиво рассказать обо всем, мне нужно обмакнуть перо в кровь и окрасить ею каждую букву. У меня не было недостатка в этих страшных чернилах. Сгустившейся клейкой массой кровь медленно ползет по водостокам. Кровь все еще струится из ран умирающих, разливаясь горячими лужами. На главной улице, возле Ипподрома и вокруг базилики лежит столько трупов, что там невозможно пройти, не наступив на мертвое тело.
Снова ночь. Я сижу в своем доме; его охраняет копье с зеленым флажком. Я залепил себе уши воском, чтобы не слышать детских криков и воплей женщин, попавших в руки насильников, звериного рева грабителей, дерущихся между собой за добычу, – этого жуткого смертельного крика, который стоит, ни на миг не стихая, в моем городе.
Я принуждаю себя сохранять хладнокровие. Пишу, хоть рука моя дрожит. Меня всего трясет. Не от страха. Я не боюсь за себя. Жизнь моя не ценнее песчинки на дороге. Но меня приводят в трепет те страдания и боль, которые извергаются вокруг из тысячи источников в эту ночь чудовищного кошмара.
Я видел юную девушку, оскверненную солдатами с окровавленными руками; на моих глазах она бросилась в колодец. Я видел, как какой-то мерзавец вырвал у молодой матери младенца и, смеясь, нанизал его на копье своего приятеля, а потом повалил женщину на землю. Я видел все, что люди могут сотворить друг с другом. Да, я видел слишком многое.
Вскоре после полуночи те, кто решил отдать жизнь, защищая город, заняли свои места на внешней стене. Потом были заперты все дверцы и калитки в большой стене, а ключи переданы людям, руководившим обороной разных участков. Некоторые воины молились, но большинство прилегло на землю отдохнуть, и многие действительно уснули.
В это время легкие турецкие суда начали приближаться к портовой стене. Большой турецкий флот тоже вышел из Босфора и растянулся вдоль приморской стены от Мраморной башни до самого Неориона и портового заграждения. Таким образом султан атаковал городскую стену по всей длине, сковав наши силы и не позволяя нам перебрасывать солдат на наиболее опасные участки. Турки получили приказ везде идти в настоящее наступление, а не отвлекать нас ложными атаками, как это было до сих пор. И потому даже на палубах кораблей лежали штурмовые лестницы, а на мачтах устроилось множество лучников.
Султан обещал, что тот, кто первым окажется на стене, получит бунчук и станет наместником провинции. Каждому, кто отступит или сложит оружие, грозила страшная казнь. Передовые отряды турок были окружены чаушами.
За три часа до рассвета раздался барабанный бой, пронзительно заиграли дудки и поднялся дикий шум, когда головные отряды турок с громким криком бросились в атаку. Пролом, который мы обороняли у ворот святого Романа, был более чем в тысячу шагов шириной. Первыми султан послал в бой свои вспомогательные отряды, состоявшие из одних кочевников и пастухов, которые собрались со всей Азии, чтобы принять участие в священной войне с неверными. Эти кочевники были вооружены только копьями или мечами и прикрывались лишь узкими деревянными щитами.
Когда нападавшие приблизились к стене, турецкие пищали открыли ураганный огонь. Одновременно на нас со свистом обрушилась туча стрел. Потом разом поднялись сотни штурмовых лестниц; их верхние концы уперлись в земляной вал. Выкрикивая имя Аллаха и молясь, ругаясь и ревя от страха, первые отряды – по тысяче человек в каждом – пошли на штурм. Но лестницы были отброшены, вспыхнул греческий огонь, на людское скопище у подножья вала посыпались стрелы, а из черпаков с длинными ручками хлынула горящая смола и полился расплавленный свинец. Вой и крики были столь оглушительными, что вскоре мы уже не слышали друг друга. Турки наступали по всей длине материковой стены, а их пушки грохотали также в порту и на море.
Кое-кто из атаковавших, получив страшные ожоги и завывая от боли, пытался убежать в безопасное место, но чауши, которые стояли на краю рва, сносили раненым головы мечами и хладнокровно заполняли ров трупами. Скоро у подножья вала громоздились горы мертвых тел, доходя в некоторых местах до половины высоты наших укреплений.
Вслед за нерегулярными отрядами султан послал полки своих вынужденных союзников-христиан и алчущих добычи бандитов, которые собрались в лагерь Мехмеда со всей Европы. Они сражались не на жизнь, а на смерть, и многие из них вскарабкались через несколько минут на стены, но потом скатились вниз, на горы трупов. Было страшно слышать, как эти люди на всех европейских языках взывали к Христу и Пресвятой Деве, – а турки в это время выкрикивали имена Аллаха и пророка. Много раз я оказывался лицом к лицу с людьми, в чьих глазах отражался смертельный ужас, а потом тела их исчезали внизу, в темноте.
Немало закованных в броню генуэзцев было ранено или убито осколками турецких ядер, поскольку обстрел из орудий, установленных за рвом, не прекращался ни на минуту. Туркам было безразлично, что их снаряды попадают не только в нас, но и в султанских солдат. Раненые генуэзцы продолжали сражаться, стоя на коленях на краю вала и не пытаясь отползти в безопасное место, пока атакующие не стаскивали их вниз железными крюками.
Примерно через час Мехмед разрешил выжившим отступить и приказал дать залп из наведенных на нас тяжелых орудий. Чудовищные каменные ядра разбили наши брустверы и смели деревянные ящики и бочки с песком на улочке между стенами. Грохот падающих балок заглушил все вокруг. Еще не осела пыль и не растаяли клубы порохового дыма, как на штурм пошли анатолийские турки.
Это были дикие и ловкие люди; с радостным смехом они лезли друг другу на плечи и гроздьями повисали на стене, стремясь взобраться на гребень. Чаушам не приходилось гнать их вперед: анатолийцы были настоящими турками, у которых война – в крови. Они не просили пощады, а умирали с именем Аллаха на устах. Знали, что над ними парит десять тысяч ангелов ислама и что каждый солдат, погибший за веру, отправляется прямым путем в рай.
Атакующие накатывались сплошными волнами по тысяче человек, завывая и осыпая христиан такими страшными ругательствами и проклятиями, что просто невозможно описать. Но защитники города все еще сдерживали натиск врага. Место павших в наших рядах занимали новые бойцы, и как только казалось, что железная стена начинает прогибаться, на помощь бросался Джустиниани, подбадривая своих людей и рассекая турок надвое огромным мечом. Там, где появлялся этот человек, напор турок ослабевал, и они оттаскивали свои лестницы, приставляя их к валу в других местах.
Когда орды анатолийцев откатились от стен, небо на востоке стало мертвенно-серым. Приближался рассвет. Тело мое было сплошь покрыто синяками и страшно болело, а руки настолько онемели от усталости, что после каждого удара мечом я думал, что не смогу больше поднять оружия. Многие закованные в броню генуэзцы едва переводили дух, и было слышно, как хрипит и булькает у них в легких, когда воины просили воды. Но как только турки начали отступать, в сердцах многих из нас возродилась надежда и какой-то несчастный глупец даже крикнул сдавленным голосом: «Виктория!»
Когда уж можно было отличить черную нитку от белой и ночь истаяла, мы увидели высокие белые войлочные шапки янычар. Отборные воины султана ровными рядами стояли напротив нас за рвом. Они были разделены на тысячи и молча ждали приказа штурмовать стену. Султан Мехмед сам появился перед ними с железным жезлом главнокомандующего в руке. Мы поспешно навели на Мехмеда пищали и дали залп, но в султана не попали. Многие янычары вокруг него рухнули на землю, но вся армия осталась тихой и неподвижной. Из задних рядов выступили новые воины, чтобы занять место павших, и я знал: эти люди гордятся тем, что оказались впереди, на глазах самого султана, в той шеренге, находиться в которой молодые солдаты не могли ни по возрасту, ни по сроку службы. Одетые в зеленые чауши быстро окружили Мехмеда, чтобы заслонить его собственными телами.
Женщины и старики на большой стене использовали эту передышку, чтобы спустить нам на веревках огромные бадьи воды, смешанной с вином. Хотя сама большая стена была так разбита ядрами, что во
