на ходу Ирине, наказала ей — Ты смотри, не вздумай записать бред влюбленного…
Сима выглядела очень эффектно в своей черной каракулевой кубанке на русых кудрях, лихо заломанной набок, и в сером, облегающем по тонкой талии пальто со складками. Фронтовой товарищ Ивана Титова, приглашенный им на вечеринку, — военный летчик — ни на шаг не отходил от Симы, что, впрочем, мало трогало её трудно уязвимое сердце.
— А ну, давайте потише! — вдруг потребовала она, заметив, что Варя собирается сказать что-то.
— «Дорогие друзья! — начала Варя. — Вы, наверно, не можете себе представить, как мы часто горячо говорим и думаем о том времени, когда вы, счастливые из счастливых, будете жить и творить на земле! Мы, конечно, завидуем вам, но не очень, по честному говоря..» Верно, не очень? — спросила Варя своих слушателей.
— Ясно — не очень. Двигай дальше! — сказала всех Сима.
— «А все потому, что немалое счастье выпало и на нашу долю, — продолжала Варя выразительным, чуть дрогнувшим голосом. — Своими руками строить то будущеё, в котором вы живете, защищать его, любить. Научила нас этому Коммунистическая партия, созданная товарищем Лениным. Наши отцы и старшие братья видели Ленина в дни демонстраций и парадов, живого, близкого. Многим из них он пожимал руки…»— Варя помолчала, заметно взволнованная. — Вот у меня и все пока, — затем сказала она. Не наградили аплодисментами. — Да, вот еще что! Давайте расскажем в письме о нашем потоке, как мы его строили, как жили на комсомольской даче, с лирикой или без лирики, как хотите… Однако я полагаю, что без консультации по таким вопросам специалиста Коли Субботина, — Варя помедлила несколько, — не обойтись!
А Коля, под дружный рев качающих его, летал уже вверх и вниз и наконец был брошен в пышный сугроб снега у тротуара.
— Черти озорные, поднимите, слышите! Рассержусь, черти! — кричал Коля, барахтаясь в снегу, пока ему не подали руки.
— Значит, письмо, можно сказать, готово, осталось подредактировать немного конец, добавить, — подвела итоги Варя, заглядывая в записную книжку Ирины. — В общем ура нам, друзья, ура!
— Ура, ура!.. — гаркнули все разом, очень довольные ночной прогулкой.
Через день на цеховом комсомольском собрании в красном уголке Лизочка делала доклад о коммунизме. Это было очень кстати: хотелось помечтать, проветриться после окончания большой работы над потоком.
— Я закрываю глаза, и передо мною сады, сады: яблоневые, вишневые, миндалевые — в цвету. Легко и радостно живется человеку, ибо давно уже осуществлена предначертанная еще Марксом формула: «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям». И куда хочешь иди, поезжай: границ нет, бедных н богатых нет. Все люди — братья в самом святом и высоком значении этого слова! И этот рай земной человек завоевал и построил себе сам — в труде и борьбе. Но сколько еще дел впереди! Ведь нет конца дерзаниям и мечте человеческой..
«Да, да. как хорошо! — думала Варя. — Всегда вперед и вперед?»
— Коммунистическая партия, — продолжала, между тем, Лизочка, — как светоч, освещает путь к коммунизму, ведет, учит. Все самое честное, самое мудрое, самое гениальное принадлежит ей. Велика честь быть членом, такой партии, а мы, комсомольцы, должны готовить себя пополнить её ряды…
Варя с особым чувством гордой радости повторила про себя: «Пополнить её ряды».
После доклада, за который все благодарили Лизочку, Коля, на правах комсорга, зачитал письмо в будущеё.
«Комсомольцам эпохи полного коммунизма»— так было озаглавлено оно.
Лирическое вступление, сочиненное в новогоднюю ночь Колей, слушали с улыбками, не скупясь на похвалы, которые сопровождали чтение. Дальше рассказывалось о потоке и делах комсомольской организации. Перечислялись имена знатных стахановцев, в том числе было названо имя Вари, Лизочки, Симы, Ирины и многих других. Имени Тамары Комовой не упоминалось в письме, и это задело её.
— Выходит, кто сочинял письмо, тот и вписал себя? Я протестую, слышишь, Субботин! Необходимо внести поправки. Найдутся куда достойнеё названых! — прокричала Тамара с места с покрасневшим от негодования лицом.
Коля прекратил чтение.
— Ты что, товарищ Комова, о себе хлопочешь? — вежливо спросил он Тамару. — Ребята, ставлю вопрос на голосование.
— Отменяется! Долой! Какое еще голосование? Все правильно! — кричали со всех сторон. — Читай дальше, комсорг!
А Тамара в эту минуту, прижав одно ухо к плечу, другое заслонив рукою, нервно царапала записку Субботину.
«Настаиваю на голосовании. Отдельные выкрики ничего не должны решать, иначе буду жаловаться». И подпись: «Стахановка Комова».
— Увы, товарищи, придется, видимо, голосовать! — пробежав смеющимися глазами записку Тамары, объявил собранию Субботин, предвкушая, какую бурю злого смеха вызовет это нелепое, всерьез написанное послание, продиктованное зарвавшимся тщеславием!
Когда, наконец, все отсмеялись и шум смолк, а Тамара опрометью бросилась к двери, с ехидной услужливостью раскрытую перед нею, Коля, держа в руках письмо, раздумчиво проговорил:
— Вот что, ребята, столь горячий протест Комовой навел меня на одну мыслишку… Я соображаю так: раз в этом письме не всем выпала честь поставить свои подписи, то давайте годика через два-три, что ли, сочиним другое, а может к старому что припишем, ну и, конечно, подписи добавим. Если, положим, сейчас какой товарищ оказался почему-либо в недостойных, то к тому времени, глядишь, в первых его фамилия станет красоваться. Ну как, товарищи, по душе пришлось мое предложение? — спросил Субботин у комсомольцев, сам очень довольный им. — Значит, что же? В протокол предложение внесем?
В протокол записали, и чтение письма в будущеё («Первого пока», — добавил Коля) продолжалось.
— «Друзья наши, — заканчивалось оно, — украшайте землю, делайте её прекрасной. Вам легче и доступнеё сделать это: она вся принадлежит вам — свободным, трудовым людям. Немало еще испытаний, лишений стоит на нашем пути. Но мы все готовы вынести, ибо все дороги ведут к коммунизму, и только к нему!
Да здравствует жизнь в борьбе, трудностях и радостях! Да здравствует коммунизм!»
— Теперь подписывайте, — строго сказал Коля, обводя взглядом задумчиво-серьезные лица столпившихся у стола комсомольцев.
Подписывались в тишине, будто дыхание вечности носилось в этой скромной, украшенной трудовыми знаменами комнате.
Собрав подписи, Субботин всунул письмо в плоскую флягу, запечатал её сургучом, затем положил в чугунную коробку, крышку которой тут же приварил автогеном. Голубым язычком пламени на коробке написал: «Вскрыть только при полном коммунизме».
— А что, если откопают раньше? — осведомилась озабоченная Сима.
— Небось грамотные: прочтут и оставят в покое.
— Эх, хоть бы посмотреть одним глазком, как это произойдет все! Откопают, читать станут… Вот ведь дошли же до нас кандалы.
— А вдруг нас всех, участников письма, воскресят, восстановят из праха? — испуганно сияя глазами, продолжила мысль Симы Лизочка. — Помните, у Маяковского: «Вот он, большелобый, тихий химик, перед опытом поморщил лоб. Книга — вся земля, выискивает имя воскресить кого б». Вот нас и воскресят! Всех, всю компанию. Рецепт человека нашего времени они уже будут знать… По атому слепят.
Лизочка так размечталась, что даже обиделась, когда все весело засмеялись над словами «рецепт человека».
Коробку зарыли в сквере на дворе завода, под клумбой, на метровую глубину.
Сима затянула песню «Гимн демократической молодежи», и подступившая было к сердцу грусть, — на письмо-то ведь никому, несмотря на фантазии Лизочки, не дождаться ответа, — развеялась.
Солнце грело по-весеннему, слепило глаза, заревом пламенило в высоких окнах цехов.
