моему невидимому собеседнику,- а через четыре минуты лежал мертвым в своей машине. Сопровождавший его тип исчез, и десять миллионов тоже. Мертвец в морге, остается только поймать человека в кожаном пальто... Тут я усмехаюсь, показывая, что обладаю чувством юмора, как и всякий уважающий себя полицейский, и кладу трубку. Сторож информирует меня, что профессор Монтазель сейчас будет, и предлагает глоточек своего красного. Я отказываюсь под предлогом, что употребление такого рода напитков до полудня мне противопоказано, и добавляю, что, если ему не терпится утолить жажду, я ему мешать не буду. Он хватает бутылек и делает себе промывание желудка. А я тем временем вхожу в препарационный зал. Мертвец лежит на каменном столе перед ступеньками амфитеатра. Над ним висит огромный прожектор. - Я его раздену,- говорит сторож, вытирая усы. И берется за работу. Я не напрашиваюсь ему в помощники... Покойники меня не пугают - вот бы было смеху!- но мне не хочется прикасаться к ним без особой необходимости. А он занимается этим так же, как ваша жена готовит соус 'бешамель'. Даже смачивает слюной палец, чтобы расстегнуть жилет маленького старичка. По мере того как он снимает с него шмотки, я копаюсь в их карманах. В них лежит только бумажник, набитый документами на имя Людовика Бальмена. Из них я узнаю, что старичок антиквар, адрес: бульвар Кур-сель, дом сто двадцать... Он холостяк, шестьдесят шесть лет... Я откладываю бумажник в сторону. Кроме него, в карманах была мелочь, связка ключей, серебряная зубочистка, чековая книжка на его имя, ручка из накладного золота... Ничего необычного... - Ну вот,- говорит служащий морга. Он закончил с Бальменом. Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка. Я осматриваю его фигуру. - Никаких ран? - Никаких,- подтверждает сторож. Тут открывается дверь и появляется мужчина с бледным лицом, одетый в черное. У него розовая орденская ленточка, а лицо радостно, как надгробье. - Господин профессор-- почтительно начинает сторож. Я приветствую вошедшего. Он кивает, но живые его не интересуют. По нему сразу видно, что настоящие его приятели - те, кто навсегда перешел в горизонтальное положение... Он открывает маленький кожаный чемоданчик, вынимает из него несколько инструментов и начинает рассматривать папашу Бальмена сверху донизу. Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен! Наконец он распрямляется и смотрит на меня. - Этот человек умер от сердечного приступа,- говорит он. Мне кажется, я сплю. - Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется, что он разорвет меня на части, но профессор, вероятно, не любит насилие. - Абсолютно уверен,- говорит он.- Вскрытие даст нам формальное подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит. - Раз он сказал, так оно и есть,- уверяет меня сторож.- Я ни разу не видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость от бараньей ноги, и он вам скажет, от чего помер баран! - Сердечный приступ!- бормочу я. Честно говоря, ребята, я обалдел. Мысль, что тип помер естественной смертью при таких обстоятельствах, вызывает у меня досаду... На мой взгляд, в этом нет логики, а полицейские не выносят того, в чем нет логики... Как бы то ни было, а меня эта история ни с какого боку не касается. Я работаю в Секретной службе, и такого рода дела - не моя сфера. Поэтому я покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного сверх всяких ожиданий долга. Выходя, я нос к носу сталкиваюсь с инспектором криминальной полиции Шардоном - славным толстяком, не обремененным избытком интеллекта... - А!- говорю.- Так это дело поручено тебе? - Да,- отвечает он. Он раскалывает в кармане арахисовые орехи и жрет их. Настоящая обезьяна! У него выпирающее брюшко, а лицо светится безграничным самодовольством. Я сообщаю ему все, что знаю. - Самый улет,- говорю,- то, что он умер естественной смертью. - Не может быть! - По крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю его по плечу. Удачи, сынок! У Маринетт в мозгах начали расти грибы. Когда она замечает меня, ее лицо освещается, как витрина на Рождество. - А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли! - Как вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы я забыл вас, мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень - час, когда желудки начинают предъявлять профсоюзные требования. Я знаю поблизости один китайский ресторанчик. В нем никогда не поймешь, что ешь, зато все просто объедение. Come with me, darling! Комплименты, китайская кухня, английский! Это слишком. Она падает мне на плечо, и мне остается только одарить ее торжественным поцелуем взасос. С такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть ее стыдливость. Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая могла бы сойти за десерт. Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить их последние сомнения, но это уже исключительный случай для по-настоящему добродетельных девушек. С Маринетт нет нужды вставлять между жрачкой и постелью киношку... Стаканчик 'куантро', и она уже готова отдать себя всю целиком! В три часа пополудни - время французское - я даю сеанс моих внепрофессиональных способностей. Она так им довольна, что просит записать ее на абонемент. Нет ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму после такой бурной второй половины дня. Мы проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен- Жермен-де-Прэ. У малютки Маринетт глаза широкие, как раструб горна. В спешке наложенная губная помада не совсем совпадает с линией губ. Она похожа на плохо напечатанную афишу. Она так неумело держит меня под руку, что мне становится стыдно. На кого я похож с этой повисшей на мне влюбленной дурочкой? На деревенского лопуха в свадебном путешествии! В бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот что придаст мне солидности. Я вздрагиваю, увидев, что утреннее дело занимает первую страницу. Читаю статью и узнаю потрясающие вещи! Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о смерти антиквара. Это некий Жан Парьо, посредник, тоже занимающийся антиквариатом. Сегодня утром он продал Бальмену партию предметов старины, и Бальмен попросил его сходить вместе с ним в банк, чтобы расплатиться за эту покупку. Бальмен чувствовал себя усталым. Выйдя из банка, он сел в машину Парьо, пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и умер. Когда Парьо вернулся, то узнал об инциденте и позвонил в районный комиссариат, а оттуда его направили в криминальную полицию. И вся история... Вот что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси! Я уже навыдумывал махинации, козни, трюки. А все оказалось просто: честный старичок с больным сердцем умер сам по себе... - Ну, возвращаемся!- внезапно говорю я. Малышка встает. В тот момент, когда она шагает через порог, я замираю. Согласен, все просто и логично, но почему тогда Бальмен написал на корешке чека: 'На помощь'?
Глава 3
Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой планеты. Мне совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме... Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами. Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог, чтобы смыться. - Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините, Эктор? Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и любовь, обычно бывает взаимной. - Вечная гонка по горам и долам?- замечает он с кислой миной. - Ну да!- отвечаю.- Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле. Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в забытом отделе одного заштатного министерства. Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла. - До свидания,- говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить покраснеть мою маму: - Ведите себя благоразумно! Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой. Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не выношу тупиц! Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем солнце. Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время. В этот момент в Службе полный штиль. Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом... Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток, улыбающихся мне. В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные симпатии... Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную мысль... Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались... Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан! Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку... Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель. Как поется в песне: 'Мы сделали это, почти не подумав!' Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена. Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне весны? Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах, совершенно белых щеках... О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине... Дом сто двадцать. Это здесь. Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен. После короткого колебания захожу в дом... Комнатка консьержки, откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды. Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой кружки сладкого вина. - Чё вы хотите?- спрашивает она и переводит
