Спустя некоторое время «Петр и его свита», прошагали по Морской улице и остановились у дома с кариатидами – могучими каменными женщинами, которые на своих плечах держали массивный балкон. Женщины-кариатиды загадочно улыбались, словно были свидетельницами заговора с тетушкой и полностью поддерживали Котю.
– Здесь! – сказал отец, и это слово прозвучало, как команда.
Все остановились. Повернулись. Вошли в подъезд.
На третьем этаже, у дубовой двери, на которой висела потемневшая медная табличка с надписью: «Артист императорских театров Петр Иннокентьевич Пархоменко», отец дернул за бронзовую шишечку, и где-то в глубине тонко зазвонил колокольчик. Гостям долго не открывали. Наконец послышались шаги. Щелкнул замок, и дверь медленно отворилась. На пороге стоял тучный кудрявый мужчина в бархатном, давно не стиранном халате. В руках он держал тарелку и ложку. Артист императорских театров стоя ел суп.
– Здравствуй, брат! – воскликнул он трубным голосом и тут же отправил ложку в рот.
– Здравствуй, брат! – отозвался Николай Леонидович. – Ты с утра пораньше ешь суп?
– Не ем, а рубаю! – Артист вытер рукавом халата рот и захохотал. Его смех отозвался в парадном, как раскат грома. – Прекрасное изобретение революции – суп «карие глазки».
– Какие глазки? – спросила мама.
– Ксаночка? Здравствуй, девочка моя! – обрадовался артист. – И ты здесь? Суп из голов воблы. Объедение! Хочешь попробовать?
– Разве у воблы карие глаза? – неожиданно спросил Котя.
Артист перестал есть и уставился на Котю.
– Здравствуй, Шурик!
– Меня зовут Котя, – отозвался мальчик.
– Мы на фронт уезжаем, не с кем оставить его, – сказал папа, незаметно подталкивая вперед сына.
– Беспризорник, значит, – весело сказал артист императорских театров.
– Беспризорник, – подтвердила мама, лишь бы потрафить толстяку. – Ты бы не взял его на время?
Артист удивленно посмотрел на маму, потом перевел взгляд на Котю и сказал:
– Да я ведь сам беспризорник! Жена удрала на юг от голода. А я меняю брюссельские кружева на воблу.
– Ну да, – растерянно сказал папа, – конечно. Мы пойдем, Петя.
Все трое, не сговариваясь, повернулись и стали медленно спускаться вниз, а бывший артист императорских театров механически хлебал суп «карие глазки» и смотрел им вслед. И вдруг он громогласно крикнул:
– Стойте! Разве в Петрограде появился новый театр?
– Появился! – с нижнего этажа ответил ему Николай Леонидович.
– Героический рабочий театр! – крикнул Котя.
– Николай уже собрал труппу. У него мандат Петросовета. Мы едем на фронт! – крикнула снизу Котина мама.
– Когда? – Пархоменко сбежал на несколько ступенек, свесился с перил, расплескивая остатки супа.
– Завтра утром, – ответил Николай Леонидович.
– А харчи давать будут? – Артист постучал ложкой по пустой тарелке.
– Как и всем бойцам, – ответил за отца Котя. – И мыло будут давать.
– Да здравствует театр! – на всю лестницу крикнул толстяк в бархатном халате. – Да здравствует революция! Я – с вами! Ура!
Трое, стоявшие на нижней площадке, крикнули «Ура!».
Только очутившись на улице, папа и мама поняли, что их главная задача не решена: Котю пристроить не удалось, и он, по словам бывшего артиста императорских театров, остался беспризорным.
– Что же делать? – спросил папа и стал чесать затылок.
Мама сокрушенно опустила глаза. Котя посмотрел на каменных женщин. Они улыбались таинственно, как старая тетушка. Котя одобрительно кивнул им, словно они что-то шепнули ему, и сказал своим павшим духом родителям:
– Послушайте! Я придумал! Честное благородное!
– Что ты придумал? – уныло спросил отец.
– Я еду с вами на фронт! – ответил мальчик.
– Боже мой, – воскликнула мама, – какие глупости!
Но папа, похожий на царя Петра, директор Героического рабочего театра, был иного мнения. Он сказал:
– В этом что-то есть.
– Там опасно, – возразила Котина мама.
