соленый миндаль и отсчитываю мили.
Я смеюсь вместе с ней. Давай, лети по наклонной.
— Я организую прием для одной женщины-сенатора. Той самой, у которой погиб муж, когда катался на водных лыжах.
— А, Нильсен.
— Вдовство с пользой — вот моя тема. Цветовая гамма — серые и золотые тона. Еда? Вырезка, наверное. Мясо с кровью. Жертвоприношение и обновление. Мученичество.
— Непростая работа.
— Честно говоря, шаблон.
Это заявление меня неприятно удивляет — оно звучит слегка неуважительно. Алекс еще не знает, чем я занимаюсь, но вряд ли она принимает меня за нейрохирурга или за человека, у которого работа увлекательнее, чем у нее. Если она — ремесленник от искусства, ломовая лошадь, то кто же тогда я — человек с тривиальной прической, в ярко-синем дорожном костюме и в синтетических носках с эластичной резинкой?
— Ну и что?
— Это очень средний уровень.
— И что тут плохого? — настаиваю я.
Алекс трогает очки на костлявом носу. У нее красивое, угловатое, изящное лицо — результат работы многих поколений. Усердно работавшие и экономившие на мишуре люди благоразумно заключали между собой браки — лишь затем, чтобы дать жизнь представительнице богемы.
Ее поведение напоминает мне мои студенческие годы. Отцу не следовало посылать меня в Девитт. Ему понравились название, рекламный буклет, атмосфера гуманистической открытости. На самом деле это был настоящий рассадник невоспитанных придурков — поклонников регги, хипповатых уроженцев побережья; колледж лишь усилил их презрение к таким, как я — к людям, которые выросли в «пшеничных» штатах, где кушетки накрывают полиэтиленом и называют их «диванами». Мой сосед по комнате, парень из пригорода Вашингтона, курил травку из индейской трубки ручной работы, ежемесячно получал с персонального счета отчисления, от которых у меня темнело в глазах, и слушал «этническую музыку» через стереосистему, которая стоила дороже, чем отцовский грузовик. Он называл себя феминистом и ввел меня в «самокритический круг». Мы собрались в нашей спальне, похожей на опиумный притон, где окна были завешаны индейскими вышивками (из-за этого я был вынужден по утрам заводить будильник, чтобы не опоздать на занятия). Когда настала моя очередь признаться в собственных предубеждениях, я сказал, что не знаю ни одного, и сосед меня выгнал. Я немедленно развил в себе интерес к «сравнительной коммерческой культуре» — насколько это было возможно для студента — купил блестящие часы «Таймекс» и принялся их носить.
— Жаль, что вы так думаете, — говорю я. — Если работа вам не подходит, нужно сменить профессию.
Может быть, нам все-таки удастся поспорить.
Алекс достает откуда-то маленький ингалятор и засоряет легкие стероидами. Цвет ее лица меняется. Впрочем, не к лучшему.
— Уже сменила. Организация мероприятий — второй акт драмы. Я устаю не от работы, а от клиентов. Эта дама-сенатор… властная стерва. Она отослала обратно мои наброски, перечеркнув их жирным крестом, и написала: «Пожалуйста, сделайте панихиднее». Представляете? Ее бедному старику мужу отрезало голову мотором катера, а ей лишь бы собрать побольше денег под это дело.
— Она демократ?
— Угадали. Мне бы следовало изменить свои пристрастия.
— Обе партии коррумпированы.
— Потогонная система, — произносит она.
Алекс говорит на моем языке. Может быть, она тоже читала Сэнди Пинтера — или о нем. Может быть, Алекс не так уж проста.
— Так чем вы занимаетесь? — спрашивает она.
Я умалчиваю о КВПР и говорю, что провожу тренинги, — именно это ждет меня в Рено. Идеальный учебный пример — история Арта Краска. Бывший танкист, армейский капитан, вдобавок перенесший рак, открывает скромное мексиканское кафе, где играет марьячи и готовят блюда по семейным рецептам. Расширяет бизнес при помощи займов, держится на шаг впереди растущей долговой нагрузки, ориентируясь на актуальный рынок — молодые работающие семьи. Разрабатывает внушительный план компенсаций, чтобы удержать лучших сотрудников, но заходит слишком далеко и вызывает всеобщее негодование, как только пытается уменьшить размах. Результат — систематические прогулы. Акт саботажа: кто-то подмешал человеческие экскременты в рубленое мясо. Вспышка колита, от которой пострадали десятки клиентов, запятнала имя Краска. В числе моих рекомендаций — спортивный клуб, чтобы повысить моральный уровень сотрудников, и, для улучшения общественного имиджа, спонсирование обучения для нуждающихся местных детей.
Приносят еду — сэндвичи с ветчиной и с индейкой, с майонезом и листьями салата. Алекс задает разумные вопросы насчет Краска, затрагивая деликатную тему восстановления бренда — она предпочитает этот термин.
Когда я замолкаю, Алекс рассказывает о себе. Она родом из городка в Вайоминге, такого же маленького, как и мой; гордится он лишь тем, что однажды местный помощник шерифа остановил за превышение скорости Роберта Редфорда. Я знаю кое-что получше. В Полк-Сентер у нас был врач, коллега отца по масонской ложе, который специализировался на сомнительных с медицинской точки зрения грудных имплантатах. Однажды он оперировал любовницу президента. Мы узнали об этом, потому что местный телеграф отправил в Белый дом телеграмму с пожеланием скорейшего выздоровления. Служащий сделал с нее копию и послал в местный краеведческий музей, куда отец однажды отвел меня и объяснил, что молодые люди должны усвоить одну вещь: лидеры страны — не святые.
— Очень мудро с его стороны, — замечает Алекс.
— Я по нему сильно скучаю.
— Когда он умер?
— Шесть лет назад.
Я чувствую прилив сентиментальности и замолкаю. Воспоминания о счастливой юности смущают людей — они не знают, хвастаюсь я, шучу или брежу. Для меня это проблема и, как ни странно, бремя — мое золотое марк-твеновское детство, с кукурузными хлебцами на ярмарках и поездках в Йеллоустоун на каникулы. Так мало тени и так много света, в разных вариациях. Осеннее сияние закатов, и на их фоне — товарные вагоны, везущие зерно из округа Льюис; летнее солнце, играющее на раме моего велосипеда. И отец, очевидный источник всякого света, в грубых ботинках и комбинезоне, бредущий на заре к своему грузовику, огромному, желтому, который будил поутру весь город. Отец поставлял топливо для печей по всему округу и обеспечивал жителей горячей водой в душе. Он согревал мир.
Но кому охота это выслушивать? Никому. Раньше я пытался. Пробовал рассказать об этом на литературном семинаре. Какая-то девчонка вдвое младше меня сказала: «Показывай, а не рассказывай». Это бессмысленно.
Алекс выковыривает индейку из своего сэндвича, складывает ломтик мяса пополам, потом еще раз, заворачивает в лист салата и откусывает. Я восхищаюсь ее готовностью принимать то, что дают. Это — черта типичного путешественника, и я спрашиваю, много ли она летает. У Алекс весьма средние результаты — шестьдесят тысяч миль за год, ближние рейсы, авиалинии «Дельта» и «Юнайтед». Ее излюбленные места остановок — гостиницы сети «Мариотт», хотя Алекс признает, что в «Хомстеде» лучше кормят за ту же цену. Она открывает бумажник, похожий на аккордеон — там уйма чистеньких кармашков с VIP-карточками.
— Вам нравится «Авис»?
— Да, — отвечает она.
— Они скупы на мили. Предпочитаю «Маэстро».
— «Маэстро» слишком долго эксплуатирует транспортные средства. Если машина прошла более двадцати тысяч миль, я начинаю нервничать.
— Вот эта новая штука, «Колониал», — неплоха.
