внутри... Прости... Прости...
И так день ото дня, ночь от ночи. Иногда ему казалось, что уже не сможет он утром выйти в храм, вот уже и руки стало потрясывать мелким бесом, но Господь каждое утро подавал ему сил — ровно столько, чтобы отслужить, и совершал он даже требы, но к вечеру всегда был пьян. Просветления наступали у него на Великий и Филиппов пост, когда он прокусывал себе губы до крови, бился по ночам в горячке, обливаясь потом, и ему казалось, что тело его сейчас же разорвут ненасытные бесы на части, и вытечет пугливая душа гнилым ручейком, и стыд заполнял все окружающее пространство. И тогда звал он Оленьку, звал, будучи абсолютно уверенным, что она слышит его, и порой мнилось ему, что она стоит где-то рядом, вот-вот вытрет липкий пот с его тела, поправит слежавшуюся вонючую подушку, положит ладони на лоб, и он сам же гнал от себя это чувство, даже в таком состоянии опасаясь быть прельщенным.
Могло пройти полгода или больше, прежде чем Нифонт по той или иной причине снова выпивал спиртное. И уже буквально через неделю неслось за ним по улице:
— Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
Или приказчик какой, попыхивая папиросой у лавки:
— Хорош батюшка! Никак четвертиной причастился...
Или какая-нибудь дама, искажая лицо гримасой презрения:
— Фи, какая мерзость, а еще святоша!
— Оленька моя так бы никогда не сказала, — шептал самому себе отец Нифонт.
Наконец послал Бог спасительную мысль: в монастырь надо уходить. Сразу надо было. Но тут в стране стало происходить что-то невообразимое. Не то ли, о чем предупреждал батюшка Иоанн Кронштадтский?
— Господа, смотрите, кого к нам бросили! Священник!
— Батюшка, вы живы?
— Он жив?
— Неужели избили до такой степени, ироды?!
— Били-то били, но, по-моему, он пьян.
— Надо его уложить, господа.
— Здесь сидеть негде...
— Поручик, прекратите курить, мы тут все задохнемся!
— Для чего беречь здоровье, господин полковник? Впрочем, простите, полагаю папиросы у меня скоро кончатся — и я не буду никому докучать. Но уж позвольте мне докурить.
— Да курите, поручик, это нервы...
— Попа-то за что сюда?
— Господа, не тот ли это, коего на Пресне частенько пьяным можно увидеть?
— Видать, пролетариат исповедоваться будет Карлу Марксу.
— Оставьте, господа, он такой же узник, как и мы. И, скорее всего, невинный. Лучше подумайте о том, что сегодняшнюю ночь многие из нас не переживут.
В камере зависло молчание. И сквозь это молчание отец Нифонт возвращался в сознание. Открыв глаза, он сразу понял, где он. Люди в военных кителях, хоть и без погон, или одетые в гражданское — все равно в них угадывались офицеры.
— Господи, — прохрипел он, вставая на колени, — Господи! Благодарю Тебя, что призрел ты на меня, грешного, и не оставил погибать, что послал мне страдания во очищение...
Арестованные изумленно молчали. Отец же Нифонт, обретая вдруг силу и голос, продолжил записанной когда-то молитвой батюшки Иоанна Кронштадтского:
— Слава Тебе, Вседержащий Царю, что Ты не оставляешь меня во тьме диавольской, но присно
