— Ну, давай! — Сержант вытащил его в середину круга. — Один на один! Как нормальные мужики! Никто не видит! Никто не узнает! Ну! — Он ударил Лютого. — Ты — берет, и я — берет! Давай! Давай! — Он ударил еще несколько раз.
Лютый только защищался, сдерживаясь из последних сил.
— А может, ты? — Дыгало выхватил Чугуна. — Давай! Ну, все на одного! — лихорадочно обернулся он. — Вот он я! Вперед, десантура! — Он стал в стойку посреди круга, сделал выпад назад, пытаясь достать ногой, метнулся в одну сторону, в другую. Пацаны только расступались, молча глядя на него. — Ну! — отчаянно заорал Дыгало. — Есть тут хоть один мужик или чмыри одни позорные?..
Он вдруг остановился и замер, опустив плечи, будто выпустили воздух. Медленно прошел к выходу, не глядя отшвырнув с пути Воробья, и грохнул дверью.
В казарме стало тихо, пацаны молча переглядывались.
— Приснилось, что ли? — сказал Ряба.
— Ага, приснилось… — Стас сплюнул тягучую кровь, вытер разбитые губы.
— Весеннее обострение. — Воробей покрутил пальцем у виска. — Это у них бывает.
— Погоди, — вспомнил Джоконда. — Сегодня в штабе говорили: он заявление опять писал, хотел с нами улететь. Сегодня отказ пришел.
Сквозь окно видно было, как Дыгало, запинаясь, не разбирая дороги, брел по городку. Потом сел на землю и обхватил голову руками.
Ряба торжественно вскрыл трехлитровую жестяную банку яблочного компота. Повел носом и, зажмурившись, сладострастно замотал головой. Остальные тоже, сталкиваясь лбами, понюхали — и оценили. Они сидели вокруг разложенной на газетке снеди в скупо освещенной сушилке, под развешанными на металлических штангах бушлатами.
Ряба зажег спичку и жестом волшебника поднес к банке — над горлышком заплясал голубой огонек.
— Чистяк! Батяня гнал! — гордо сказал он, прихлопывая огонь ладонью. Выудил грязными пальцами лезущее через край яблоко и разлил розовую жидкость по кружкам. Они чокнулись и переглянулись.
— Ну что, пацаны? За отлет! — сказал Лютый.
— Прорвались, пацаны!
— Не верится даже, правда?
Они выпили и задохнулись.
— Погоди… сколько градусов-то?.. — просипел Чугун.
— Семьдесят. А чо, за сто верст бражку слать? Мне б на одного не хватило!
Воробей с выпученными глазами искал чем заесть, схватил яблоко, надкусил — и совсем скис, отплевываясь. Все захохотали.
— Классное яблочко, Воробей? Из райского сада!
— Слышь, пернатый, да ты не пей, не мучайся, — сказал Чугун. — Ты яблочка поклюй, тебе хватит!
— Ну чо, по второй сразу? — спросил Ряба.
— Погоди, не гони. Пиночет, доставай, — кивнул Лютый.
Пиночет разломил домашний пирог, вытащил начинку — завернутый в целлофан пакет с травой. Свернул косяк, раскурил, передал дальше по кругу.
Воробей затянулся, медленно выдохнул, пробуя вкус, пожал плечами, передал Джоконде и сплюнул.
— Трава травой. А в чем кайф-то?
Чугун покосился на сосредоточенно напыжившегося, с раздутыми щеками Воробья, его душил смех, он из последних сил пытался сдержать дыхание, коротко хрюкнул раз, другой, выпуская тонкие струйки дыма, и наконец захохотал, невольно заражая смехом остальных. Один за другим все кололись, окутываясь клубами дыма.
— Кончай, Чугун! Кайф уходит! Чо, повело уже?
— Да не… Я, это… — Чугун все не мог остановиться. — Как Воробей под танком обоссался!.. Да еще фигурно как-то… Ну ладно… это… но как ты на спину-то себе нассать изловчился?
— Да ладно, а сам-то — чуть очком на кол не сел! Четыре часа бегали, искали, думали — в Афган улетел, а он, как пугало в огороде, стоит!
— Лютый!.. — растроганно сказал Воробей, с трудом уже ворочая языком. — Ты такой… такой!.. — Слов ему уже не хватало. — Ребята! Вы все такие… Вы сами не знаете, какие вы! Я за вас — все!.. Я вас всех так люблю!..
— Ну, пернатый нажрался! — засмеялись пацаны. — Не наливайте больше, а то на горбу тащить придется!
— А бздиловато немного, а, пацаны? — сказал кто-то. — Если уж честно-то, без понтов…
Повисла долгая пауза, пацаны смотрели в стороны, избегая глазами друг друга.
— Да ладно… не всех же… — откликнулся другой.
— Да нет, если сразу — не страшно. Хуже всего, если покалечит… Я в Ташкенте в госпитале был. Лежат пацаны, палата целая, а каждый — на полкойки, что осталось…
— У нас во дворе парень вернулся. Сам целый, только осколком мочевой пузырь перебило. Так у него трубка прямо из живота, а к ноге банка привязана. Самогонщиком прозвали…
— Да ладно, кончай! Чего ехал тогда, если очко играет? Дома сидел бы или в стройбате кирпичи таскал!..
— Товарищ сержант! Вы такой… такой… — из последних сил ворочал Воробей заплетающимся языком. — Вы самый лучший! Вы… вы сами не знаете, какой вы!.. Вы для меня — все!.. Нет, честно! Вы не смейтесь, товарищ сержант! Вы даже престать… представить себе не можете, что вы для меня сделали!.. У меня девушка есть, Оля… — Воробей полез в один карман, потом в другой, наконец выудил фотографию. — Вот… Я только ее люблю и вас! Я вас так люблю, товарищ сержант! Можно… я вас обниму?.. — Он от избытка чувств облапил неподвижного Дыгало. Тот сидел в своей каморке, откинувшись в кресле с мундштуком кальяна в руке, с обвисшими губами, уставившись на свой парадный портрет на стене расширенными во все глаза зрачками, ничего не видя и не слыша вокруг…
В серой предрассветной мгле десантники в новой камуфляжной форме-«песчанке», в броне и подвесках с боеприпасами выстроились около самолета. Дыгало подошел к своему отделению. Молча, с каменным лицом смотрел в глаза, коротко обнимал, хлопал по плечу и шагал к следующему. Лютый, Чугун, Джоконда, Стас… Обняв замыкающего строй Воробья, так же молча повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь.
В две колонны десант поднимался по кормовому трапу. Гулко грохоча тяжелыми ботинками, пробегали в темную глубину самолета и садились на металлический пол «елочкой» — между раскинутых ног предыдущего, обняв за плечи следующего, лицом к кормовому люку. Наконец последние заняли свои места, и все замерли, напряженно глядя на квадрат мутного серого света в люке. На его фоне видны были только черные силуэты, бесконечная шеренга солдат казалась одним многоголовым, многоруким существом, неразделимым на людей. По нарастающей заревели двигатели, и одновременно начал медленно подниматься трап, перекрывая свет. Вот осталась только узкая щель, уже не различить было лиц, только сотни глаз еще светились в полумраке.
Трап с лязгом закрылся, и все исчезло в темноте.
Новобранцы спускались по трапу на раскаленную бетонку баграмского аэродрома, с любопытством оглядывались, щурясь от солнца. Поодаль стояли штурмовики-«грачи» и громоздкие «крокодилы» — вертолеты огневой поддержки с зачехленными пушками и обвисшими лопастями. Пара «крокодилов», отстреливая от хвоста искры тепловых ракет, неторопливо кружила над выжженными солнцем горами, зажавшими аэродром со всех сторон. Сбоку от взлетной полосы стояли, опершись, как на копья, на длинные острые щупы, саперы с разомлевшими от жары собаками на поводках. Из динамиков хрипло гремело «Прощание славянки», а навстречу новичкам к самолету шагала команда дембелей.
Две колонны встретились на бетонке — салаги в новеньком, необмятом еще камуфляже, в панамах с широкими полями, навьюченные амуницией, и дембеля в беретах и щегольских, ушитых в обтяг парадках,
