Рубеусом, я не знаю, как такое возможно, ведь сама связь по определению бесплотна, вернее, не то, чтобы бесплотна, но… это чистой воды энергия, а как можно увидеть энергию? Но Тора видела, а я чувствовала, что стоит ей захотеть, и нить связи разорвется точно так же, как рвется самая обыкновенная нитка.
— Когда здесь, — Тора все-таки касается нити, и та отвечает на прикосновение болезненным звоном, от которого в моей голове вспыхивает огненный шар.
— Когда ты говоришь здесь, то я слышу очень хорошо, — как ни в чем ни бывало продолжает Тора, хорошо, хоть руку убрала. Прихожу в себя медленно, а у чая появляется неприятный металлический привкус.
— Значит, ты слышишь?
Она кивает, намазывая кусок булки вареньем. Тягучее, мутно-розовое, оно капает на белоснежную скатерть, и Тора, поддев каплю пальцем, слизывает.
— Раньше не сразу слышала, потому что не было этого. Как оно называется?
— Связь.
— Смешно. Раньше была другая связь, теперь эта. Тоже хорошо. Я и других слышу, таких, как ты, и других, похожих на тех, что внизу выключены, но только которые включены. Их много и здесь, и там, где далеко. Есть место, откуда слышно… но ты же не знаешь слов?
— Не знаю.
— И хорошо. Их плохо слушать. Тяжело. Хорошо, что они с другой стороны. Раньше я никого не пускала, но теперь если немного, то можно… — Тора вздыхает, и косички забавно вздрагивают. Я тоже вздрагиваю, рефлекторно. — Тот, который пришел первым, был злой, он предложил плохую игру.
— И все-таки, что ты с ним сделала?
Тора пожимает плечами, морщит нос и, слизав с пальцев розовые капельки варенья, отвечает:
— Дверь. В узле. Это тоже игра, но ему вряд ли понравится. Когда узел — угадать сложно, слишком много мест в одном связано.
— Я не понимаю.
— Глупая, — упрекает Тора. — Это совсем просто, смотри сюда.
Ее пальчики скользят по воздуху, и тот покорно расцветает многомерной паутиной. Нити ядовито- желтые и агрессивно-красные, благородно-синие и умиротворенно-зеленые… нити толстые, как канаты, и тонкие, как настоящая паутина. Чем пристальнее я вглядываюсь, тем больше их становится.
— Когда дверь создаешь, нужно слушать, куда она идет. Здесь и здесь, — Тора легонько касается толстых, похожих на золотые цепочки, лучей, — легко, прямые, видно, что дверь откроется на другом конце, понимаешь?
— Да.
— А вот если здесь, — пальчик упирается в забавный клубок, из которого торчат разноцветные обрывки, — тогда не угадаешь. В узлах они начинаются и заканчиваются, может здесь, может в другом месте, я пока не поняла, но я стараюсь.
— И что будет, если создать дверь в узле?
— Ну, она откроется в другом узле, но где и когда он будет… или был… мне нравится на них смотреть, правда, красивые?
— Правда.
Моргаю, и нити исчезают, это хорошо, в центре разноцветной паутины я чувствовала себя весьма неуютно.
— Я думаю, что узлы, они все наружу, а линии — это здесь. Твою дверь я по линиям делала.
— Ты умница.
Тора краснеет, но видно, что похвала ей нравится. К черту, машина или нет, но она — живая, настолько же живая, как и я.
— Не бойся, — она смотрит снизу вверх. — Ты хорошая. И красивая, даже теперь красивая. Все-таки я наверное стану такой же. Но потом, со временем. Хочешь, я научу тебя строить двери?
Глава 10
Фома
День как день. Ранние заморозки высеребрили степь, предупреждая людей о грядущей зиме, и люди внимают предупреждению. Их вера ослабла, уступая место страху, который в свою очередь порождает сомнения. Пока робкие они замаскированы под вопросы, которые с тихим шепотом переползают от одного костра к другому. Но скоро люди осмелеют настолько, что станут задавать эти вопросы вслух. Если бы в степях было чуть больше еды… или топлива… или хоть что-то, из чего можно построить дома… и если бы Януш не заболел.
До чего не вовремя.
— Что смотришь, ждешь, когда сдохну? — Януш улыбался, даже теперь, изнывая от жара и слабости, улыбался, а серо-голубые глаза глядели настороженно. — Не сдохну… я крепкий. Вот отлежусь и всем им… что говорят?
— Ничего.
— Врешь. Боятся. Я отсюда чувствую, как они дрожат. Ур-р-роды! — Януш, откинув одеяло, сел на кровати, его шатало от слабости, но сдаваться генерал не собирался. — Одежду дай нормальную.
— Тебе нельзя вставать.
— Иди в задницу! Еще и ты командовать будешь. Кто ты такой, чтобы командовать? Ты — отребье человеческое… все вы отребье… щенки скулящие… сначала пятки лижут, а стоит чуть приболеть и тут же готовы продать… Пить хочу.
Фома подал кружку с водой. Пил Януш жадно, почти захлебываясь водой. Тонкие струйки стекали по заросшему жесткой щетиной подбородку на худую шею и грязную мятую рубаху, но генерал не обращал внимания на подобные мелочи.
— Никто не заходит… с-с-волочи. А ты чего здесь? Жалеешь?
— Жалею.
— Засунь свою жалость знаешь куда? Мне не нужна жалость! Н-ненавижу.
— Кого?
— Всех, — убежденно ответил Януш, отшвыривая пустую кружку. — И тебя тоже. Тебя особенно. Ты меня жалеешь, а они боятся. Правильно… без меня они никто. Пустое место. Уходят? Пусть уходят.
Генерал дышал с трудом, по красной пористой коже скатывались крупные градины пота, а левый глаз нервно подергивался. Болезнь началась с сухого кашля и легкой лихорадки. Никто не думал, что это настолько серьезно, только когда, несмотря на лекарства, дозы которых увеличивались с каждым днем, Янушу стало хуже… потом еще хуже… и еще хуже… люди испугались по-настоящему.
— Я не умру. Я не могу умереть. Я сильный, — Януш, не сумев устоять на ногах, упал на кровать. — Не умру, слышишь ты… ты мне надоел… позови кого-нибудь… Ру?ка…
— Рук ушел.
— Трус. Когда?
— Уже три дня…
— И многие еще?
— Почти половина. Некоторые собираются следом.
— С-суки… п-предатели… повесить. К дьяволу… а ты чего не ушел? Жалеешь? Убирайся! Вон я сказал! Н-ненавижу!
Фома тихо вышел из палатки, перечить генералу не стоило, тем более, что приступ буйства долго не продлится. Скоро Януш провалится в тяжелый, похожий на забытье сон. Ну до чего же не вовремя… лагерь занимал едва ли треть былого пространства, и костер только один, хилый, умирающий…
— Дров почти не осталось, — пробурчал Марк. — Как он?
— Плохо.
— Хуже?
