Надо пойти в любимое кафе и вкусно позавтракать, любуясь видами Парижа и слушая свежие сплетни.
— Что мы и делаем, — согласилась Лена. — Ну, ты меня успокоил, а то я вдруг подумала, что все опять начинается заново.
— Кстати, у меня к тебе вопрос. Может, вспомнишь? — спросил я, игнорируя ее намек на «опять начинается». — Этот сюжет, по-моему, где-то уже проходил. А вот где, не помню… может в фильме, в книге или еще где… История примерно следующая: некая богатая фирма построила замок-аттракцион. Все очень круто и дорого, с претензией на реконструкцию прошлого. Там всякие навороты и современные высокотехнологичные спецэффекты, но все спрятано от глаз, а антураж — как в старинном средневековом замке. И вот вдруг начинают прорываться разные явления, программой и схемой не предусмотренные… Что-то такое уже было, не припоминаешь?
— Виктoр, ты лучше мне вот что скажи, — просила она вместо ответа, — неужели тебе не надоела та история, что ты уже второй год таскаешь в своей в голове? Неужели не хочется выплеснуть все это на бумагу? Скоро напишешь про все?
— Про что — «про все»? — не понял я в первый момент. Минуло два года, воспоминания затянулись и зарубцевались, как послеоперационный шов. Другой город, другая страна, другой язык — все это способствовало забыванию.
— Про ту позапрошлогоднюю московскую историю, — пояснила моя подруга.
— Полагаешь? Ладно, сегодня же и начну… нет лучше — завтра. На сегодня есть другая идея, и ты поможешь ее осуществить!
— Это ты о чем? Хочешь обратиться ко мне с нескромным предложением?
Задав свой вопрос, Елена посмотрела на меня вопросительно и пристально, а я только и смог, что сказать в ответ:
— Да, но не сейчас, — задергался я. — Сначала мы дождемся вечера, потом поужинаем… Потом немного пройдемся, а уж после… А вот завтра же я начну писать всю ту мистическую чушь, что привиделась мне пару лет назад. Но не могу же я серьезно верить во все это! Ты не согласна?
— Не согласна, — разочарованно повторила моя подруга. — Ты не веришь, потому, что не желаешь верить. Ты глядишь на мир со стороны ограниченного прагматика и циника. Вообще, я хочу тебе сказать, что сейчас ты слишком много переворачиваешь с ног на голову. Смотри на все шире. И легче! Ты видишь только то, что хочешь знать или то, что тебе показывают, но ведь это глупо сознательно ограничивать зону видимости. А запудрить мозги, могли и как-нибудь проще. Без всей этой мистики. Поэтому — пиши.
— Ненавижу чистые страницы, они вгоняют меня в тоску.
— Тоже мне, Стивен Кинг нашелся! — засмеялась она. — Но я же вижу, что у тебя руки чешутся. А то, давай я! Думаешь, не смогу?
— Сможешь, почему нет?.. Считаешь, заслуживает внимания? Может не стоит? Все равно никто мне не поверит, — неохотно возразил я, ибо лукавил: мне очень хотелось об этом написать.
— Вот и хорошо, что не поверят! Пусть считается фантастикой. Так даже лучше, — не отставала Елена. — Написать можно все, что угодно. Когда-то давным-давно жил-был один немец, известный под псевдонимом Гуттенберг[2]. Так вот, сей почтенный муж изобрел отличную штуку: при помощи печатного станка мир получил много знаний, но приобрел и великие печали. Мы в нынешнем мире желаем существовать свободно, употреблять все его блага и обмениваться самыми изумительными идеями, сегодня — странными, а завтра — общими. Мне по душе критерий, который выбрал себе Пушкин. Когда кто-то спросил его мнение о «Путешествии из Петербурга в Москву», он ответил, что творение сие написано без любви. Текст можно посвятить самым низменным или самым высоким идеям, но, написанный с любовью к человеку, он делается благородным.
Закончив эту многомудрую тираду о любви к какому-то абстрактному человеку, она встала и пошла к выходу. Я расплатился и последовал за ней. А уже вечером мы направились в одно из известнейших кабаре со стриптизом, куда еще давно хотели попасть, но никак не удавалось, а тут вдруг неожиданно повезло. После этого продолжали осуществлять мою идею дома, и только на другой день я начал набивать текст, что сейчас располагается пред вами. Я также включил сюда несколько документов, которые имеют прямое, на мой взгляд, отношение к сути. Для удобства восприятия они выделены другим, более мелким шрифтом.
2. Лифт — благородное дело
Антон Михайлович Карпов — пожилой профессор, долго стоял и смотрел в сторону улицы. Его худой сутулый силуэт неподвижно темнел на синем фоне вечернего окна. В конце первой декады января сумерки в Москве наступают рано — в окнах домов уже загорался свет, а вдоль улицы включались фонари. Мысленно профессор возвращался к событиям сегодняшнего дня.
День выдался неприятный. Заседание кафедры прошло как-то смято и схематично. Зато в конце возник крупный скандал — профессор не сдержался: виноват был заведующий. Завкаф опять нес какой-то бред, давал всякие нелепые указания, никому ненужные поручения и долго жевал банальщину. Но не то взбесило профессора. К таким разговорам он давно привык и сорвался не поэтому. Его крайне возмутило, что начальник пытался пропихнуть Буланову — свою недавнюю аспирантку — на освободившуюся вакансию старшего преподавателя, что вообще-то было нонсенсом. Когда дело дошло до голосования, профессор уже во второй раз за этот учебный год не утерпел, высказав все, о чем думает, что уже наболело. И про заведующего, и про его малограмотную протеже, и про стиль руководства, сделавшийся сегодня нормой жизни. Самое обидное, что этой девчонке преподавание вообще ни к чему — ей просто надо зацепиться в Москве и окрутить какого-нибудь обеспеченного хорошей жилплощадью жителя Белокаменной. Ни для кого не составляло тайны, что руководитель кафедры не только сделал диссертацию своей любовнице, но и написал за нее все статьи — его протеже не то, что писать, говорить-то нормально не умела. В слове «компетентность» — вставляла лишнюю букву «н», «конъюнктура» произносила без оной, а «трамвай» выговаривала через «н» вместо «м». Она совсем не умела правильно использовать падежи и склонения, а ее бесконечные «о том» стали уже темой кафедральных шуток и анекдотов. «По-моему, — подумал Антон Михайлович, — преподавателям вообще надо запретить использовать предложный падеж. Под страхом увольнения».
О вероятном увольнении Антон Михайлович вспоминал сейчас очень часто. Еще в начале семестра он не сильно беспокоился — считал, сократить его просто не смогут: как-никак мировая величина, единственный в университете специалист по исторической семиотике. По его учебникам занимается не первое поколение студентов, а все его монографии переведены на многие языки. Профессор ошибался. Проблема заключалась в другом — сам его курс — «Семиотика» — могли просто ликвидировать, а часы отдать какому-нибудь экономисту или правоведу. Завкаф потом прозрачно намекал, что этот год еще дадут закончить, а вот со следующего семестра, возможно, уважаемому профессору Карпову придется искать себе другое место работы.
А разыскивать новое место в семьдесят лет сложно. Профессор никогда не любил руководить людьми, карьеристом не был, поэтому не имел никаких официальных административных постов. Кто возьмет на работу сотрудника хорошо пенсионного возраста? Да хоть бы даже и профессора с мировым именем? Мало кто, разве что какой-нибудь захудалый пединститут, высокомерно присвоивший себе громкое звание «университет». Правда, были еще разные частные университеты, в одном из которых профессор Карпов даже отбарабанил пару лет — читал курс культуры речи. Но то, что там происходило, Антону Михайловичу категорически не нравилось, и он ушел, несмотря на вполне хорошие деньги. Идти в Академию Наук? Совсем уныло — проще уж собирать милостыню на паперти.
Чтобы как-то отвлечься от минорных мыслей, Антон Михайлович взял с полки свою последнюю игрушку — папку с рукописью новой монографии. Будущая книга называлась: «Система символов в европейской демонологии» и представляла собой многолетний труд, результат работы за предыдущие тридцать лет. Нельзя сказать, что Антон Михайлович эти годы занимался только этим. Вовсе нет! За три десятилетия он выпустил четыре учебных пособия, три монографии и множество статей. Но эта, его любимая работа, все никак не подходила к завершению. Постоянно что-то мешало. В советские времена
