— Неужто похоронку получила? — зашептались женщины.
Комариха наклонилась к Софье, старыми, цепкими руками повернула ее за плечи.
— Сонь, Сонь, ты чего?
— Ранили!.. Васятку моего ранили!.. — рыдая ответила Софья.
— Тьфу на тебя! Зазря испугала. Не убили, и ладно.
— В госпиталь его свезли! — надрывалась Софья. — Полево-о-ой!
— Так это же хорошо, дура! Вон Матвей Крыченков в госпитале лежит, Жан Петриченков из госпиталей не вылазит.
Все женщины, кроме Комарихи, оставили Софью и окружили почтальона. Не из душевной черствости, а потому, что одно лишь было страшно в те лихие дни: похоронная. А ранен — что же, отлежится, крепче станет.
— Анна Сергеевна, держите!.. Матрена Иванна, держите!.. — Девчонка огляделась, нашла Настеху, и что-то лукавое появилось в ее взгляде.
Она увидела, как мучительно и безнадежно ждет письма Настеха.
— Настеха, пляши!
— Вот еще! — из остатков гордости независимо ответила Настеха.
— Пляши, Настеха, а то не дам письма. — Девчонка помахала солдатским треугольничком.
— Нечего дурочку строить! — Настеха попыталась вырвать письмо, но девчонка успела схоронить его за пазуху.
— Не дам!..
И Настехе почудилось, что она впрямь никогда не получит письма. У нее вскипели слезы. Злясь на себя, на свою зависимость от случайного мальчишки-танкиста, Настеха несколько раз притопнула ногами.
— Нешто так пляшут? — презрительно сказала девчонка, но письмо отдала — Вот Петровна покажет, как надо плясать.
Надежда Петровна вспыхнула и, взяв треугольничек, стала приплясывать, помахивая им, будто платочком. Ее массивное тело полно скрытой грации и неожиданной легкости. Облилось румянцем помолодевшее лицо, заиграли густые брови. Женщины невольно залюбовались своей председательницей. Не прекращая пляски, Петровна развернула треугольничек.
«…Обратно пишет Вам сосед по койке уважаемого Матвея Ивановича. Вчерашний день ваш супруг Матвей Иванович скончался от осколка…».
Запрокинулся простор в глазах Надежды Петровны. Машинально она продолжала плясать, но ей кажется, что это отплясывают вокруг нее какой-то дикий пляс поле, лесной окоем, облака и солнце.
— Надь!.. Надь!.. — встревоженный голос Анны Сергеевны привел ее в чувство. — Надь, что с тобой?
— Ничего.
— Как ничего? У тебя лицо серое. Беда, что ль, какая?.. Матвею хуже?..
Надежда Петровна поглядела на свою подругу, на притихших женщин. Конечно, хорошо и сладко повалиться по софьиному лицом в траву, закричать в голос, чтоб облегчилось сердце, хорошо отдаться на поруки чужой жалости.
— Да нет… куда ж лучше… — сказала она: с короткой усмешкой.
— Не врешь? — допытывалась Анна Сергеевна. — Ты на себя не похожа.
— Тяжело плясать-то на старости лет, — сказала Петровна. — Ну, пошли, бабы, хватит посидухи разводить.
…Прекрасное летнее утро полно цветения, тепла, солнечного блеска. У колодца-журавля чернявый парень допризывного возраста поливает себе на голову из ведерка. Он ежится от холода, фыркает, даже поскуливает, но, опорожнив одно ведро, тут же вытягивает другое и опять льет себе на голову.
— Чего даром воду льешь? — спросил его подошедший средних лет человек в военной форме без погон и в стоптанных сапогах.
— Башка гудит, цельную ночь гуляли, — сиповато, но с гордостью отозвался парень.
— С каких таких радостей?
— Петровну в партию приняли, — пояснил парень и опрокинул на себя третье ведро.
— Понятно, — сказал человек и двинулся дальше.
Он шел по прямой и ровной деревенской улице, обстроенной новыми избами под тесом. В ухоженных палисадниках пенились белым цветом яблони и вишенье. Человек шел, зорко приглядываясь к окружающему небольшими зелеными глазами, и на его хорошем, терпеливом лице отражалась работа мысли. Обогнав человека, проехал крытый брезентом грузовик и круто стал возле сельмага. Водитель выпрыгнул из кабины и сдернул тяжелый, сырой от росы брезент. Из магазина показались два продавца и стали поспешно разгружать машину. На свет появились празднично блестящие калоши, яркие шелка, ситцы, сапоги, картонный ящик с папиросами «Казбек» и другой — с парфюмерией.
Возле грузовика возникла крупная, живописная фигура Надежды Петровны. Человек поглядел на нее и уверенно направился к грузовику.
Одобрительно поворошив пальцами шелка, покомкав ситцы, Надежда Петровна достала из ящика флакончик одеколона, понюхала лробочку.
— Це гарно! Добрый дух от девок будет… «Джиоконда», — прочла она под изображением безбровой женщины, по странной игре судьбы осужденной быть вечной спутницей парфюмерных изделий. — Кто такая?
— Бис ее знает! — равнодушно отозвался шофер. — Мабуть, из бывших.
— Из бывших? Зачем же тогда ее портрет на советский одеколон прилепили?
— Это итальянка Мона Лиза Джиоконда, — вмешался человек. — Портрет ее написал в пятнадцатом веке Леонардо да Винчи, самый великий из всех художников. Считается, что в ее улыбке он запечатлел тайную душу женщины.
— Вон-на!.. А ты кто такой будешь? — потрясенная осведомленностью незнакомца, спросила Надежда Петровна — Заготовитель?
— Вроде того, — улыбнулся человек.
— Наше вам, Надежда Петровна, а с вас магарыч!
Подошла целая плотницкая артель: дед, долговязый парень и мужиковатый подросток Подошли весело, с улыбочкой.
— Это на каких же радостях? — осведомилась Петровна.
— На тех, что конюшню мы ноне закончили.
— Хватит врать-то! Там еще работать да работать!
— Доделочки — дело плевое, а руки, сама знаешь, золотые, — засуетился дед. — Только уж и ты нашу просьбу уважь.
— Эх, дедушка-дед, — ласково заговорила Надежда Петровна — Нешто не русский я человек, не понимаю? Всю ночь вы гуляли, в мою партийную честь шкалики опрокидывали. А у нас закон: пей да не опохмеляйся. Вы же народ пришлый, балованный, вам, поди, с утра не терпелось…
— Надежда Петровна!.. — уныло протянул долговязый. Глаза Крыченковой метнули искру.
— На кого робите? На колхоз робите! Чтоб как в сказке, чтоб как; мечта! Тогда приходите — четверть ставлю!..
— Говорил я тебе, Егорка, — пробурчал укоризненно дед обмякшему подручному. — Привык: тяп-ляп да за воротник!..
— Ты еще здесь? — повернулась Крыченкова к «заготовителю». — А чего ты сейчас заготовляешь? Для грибов и ягод рано…
— Я инструктор райкома партии Якушев.
— Новенький?.. А приехал на чем? Якушев улыбнулся.
— Пешим строем.
