окна, чтобы не слышать этого звона. Дети плакали в зыбках, тревожно ревела уцелевшая скотина.
— Ишь, разымает ее, дьявола! — со злобой сказала Софьина свекровь. На кой только ляд мы ее выбирали!
— Нешто она для своей выгоды?
— Так где ж взять зерно-то? Все подчистую снесли.
— Ой ли? — прищурилась Софья. — А если по сусекам поскрести, может, и у нас семечко-другое найдется?
— Тс, дурища! О детях подумай! — шикнула на нее свекровь. — Снесем последнее, а назад — хрен да маненько получим!
— Петровна не обманет.
— Ну, как знаешь! Коли у тебя о детях сердце не болит…
— То-то и оно, что болит! Сообща мы, может, переживем, а по единоличности все равно сдохнем.
…Поздний вечер. Деревня словно вымерла. Неумолчное било разогнало людей по домам. Все схоронились за дверьми и ставнями своих полусожженных домов.
К Надежде Петровне подошли Анна Сергеевна и Дуняша.
— Кончай, Петровна, свое занятие. Больше все равно никто ничего не даст.
Петровна выпустила железную полосу, вернее, она сама выпала из ее ослабевшей руки.
— Как же так?.. — проговорила Петровна — Цельного мешка не хватает.
— Ну и леший с ним! — плюнула Анна Сергеевна. — Обсеменимся чем есть!
— Не хочешь ты меня понять! — Петровна утерла взмокшее лицо. — Коли в малом уступить, и большое между пальцев уйдет.
Пошатываясь, она побрела к своему жилью, Анна Сергеевна и Дуняша сочувственно последовали за ней.
— Ложись-ка спать, — посоветовала Анна Сергеевна, — утро вечера мудренее.
— Утром сеять надо, — угрюмо отозвалась Петровна.
Они вошли в избу. Петровна сорвала с себя чистую рабочую кофточку и натянула на круглое тело какой-то рваный азямчик, повязалась обгоревшим платком, скинула сапоги, а босые ноги сунула в драные калоши. Анна Сергеевна и Дуняша с удивлением следили за этим переодеванием.
— Чего это ты оделась, как от долгов? — поинтересовалась Анна Сергеевна.
Петровна не ответила. Прихватив мешок, она вышла на улицу и под окнами соседского дома завела протяжным голосом нищенки:
— Подайте, люди добрые, хоть полгорсточки, хоть единое семечко!
Открылось окошко, чей-то стыдливый взгляд упал на Петровну, и ставня захлопнулась.
— Будет тебе срамиться-то на старости лет! — укорила подругу Анна Сергеевна.
— Подайте, люди добрые, хоть полгорсти, хоть семечко! И вдруг Дуняша подхватила тонким голоском:
— Подайте, люди добрые!.. Из дома донеслось:
— Пойди отнеси, она, дьявол, все равно не отвяжется. Истово, с поклоном Петровна приняла от Софьи «подаяние» и пошла дальше.
— Подайте, люди добрые, хоть полгорстки, хоть единое семечко!
— Подайте, люди добрые!.. — тоненько подхватывает Дуняша.
Из окна высунулась Комариха.
— Некрасиво, Петровна! Председательница колхоза, а, как побируха, с рукой ходишь.
— Для вас же, черти! Для вас на старости лет с рукой пошла!
И уж из многих окон — кто с ухмылкой, кто с недоумением, кто с проблеском стыда — следят люди за странным и невеселым представлением Петровны. И все видят, что по лицу председательницы градом катятся слезы.
— Эй, бабы! — крикнула Анна Сергеевна. — У кого совесть есть? — Она забрала мешок из рук Надежды Петровны, широко распахнула ему горло. — Сыпь, не жалей!..
Из домов, полуодетые, показались женщины с ведрами, полными зерна…
— Я сделаю вас счастливыми, сволочи, — полуслепая от слез шепчет Крыченкова, — насильно, а сделаю…
…Летняя ночь, светлая, как день, но не от полной луны, не от звездной россыпи — от зарниц артиллерийских залпов, охвативших весь горизонт, от прожекторов, ошариваюших голубыми лучами рваные облака, от ракет, стекающих каплями на землю. Красная строчка трассирующих пуль прошивает небо. Гудят в выси самолеты, то и дело сбрасывая ракеты. Тяжелый грохот сотрясает воздух. Не спит деревня. Бабы и девки сгрудились вокруг Надежды Петровны.
— Опять Суджу бомбят…
— Городок с ноготок, а сколько беды принял!..
— Не более других! Что Суджа, что Рыльск, что Льгов, что сам Курск одной кровью мазаны…
— Тикать надо, бабы, бо немец нас лютой смертью казнит, — сказала Комариха.
— Теперича не жди пощады! — поддакнула Софьина свекровь.
— Хотите — раздам паспорта, и тикайте кто куда горазд, — предложила Надежда Петровна. Голос ее отравлен горечью.
— Тикать — так всем миром, поврозь — нам сразу капут.
— Не придет немец, бабы, бросьте плешь на плешь наводить! — напористо сказала Петровна.
— А ты почем знаешь?
— Ей генерал сказал!
— Маршал!
— Сам Верховный Главнокомандующий!
— Архистратиг Михаил мне ноне являлся в светлых латах и плащ-палатке. Пущай, говорит, бабы не беспокоятся, ваши воины поломают Курскую дугу.
— Смеешься!.. Как бы плакать не пришлось!
— Только не через немца, ему я все отплакала Может, я через сеноуборочную плакать буду — дюже гадко мы робим…
Знакомый, прерывистый, тошный подвыв обернулся осветительной ракетой, повисшей над деревней и со страшной отчетливостью озарившей все дома, палисадники, плетни, складки грязи вдоль улицы, фигуры и лица людей.
— Сергеевна! — заорала Петровна — Колоти в рельсу! Вишь, свету сколько! Айда до клеверища!
…Поле. Бабы ворошат граблями тяжелое клеверное сено. Гудят самолеты, скидывают ракеты — будто долгие свечи горят над полем. В их свете, по-русалочьи зеленые, движутся бабы. Красиво, страшно и сказочно вершится этот простой труд посреди войны.
Но вот одна ракета вспыхнула над самыми головами работающих, замерли грабли в руках женщин. Петровна задрала голову кверху.
— Спасибо, господа фрицы, нам работать светлей!.. — заорала во все горло. — Дуняша, запевай!..
Дуняша запевает маленьким чистым голосом. Родившийся в ее горле звук вначале кажется непрочным, слабым, готовым вот-вот умереть в грохоте наводнившей мир злобы. Но он не умирает — в него вплетаются другие женские голоса, и песня живет под небом, озаренным нечистым светом, на бедной измученной земле…
…Утро. Бабы работают в поле. Подъезжает на велосипеде девчонка-почтальон. Бабы со всех ног кидаются к ней.
Первой подбежала Софья, взяла письмо, развернула и, закричав дурным голосом, ничком повалилась на землю.
