почему-то не отвечает.
Я лежу ещё минут пять — десять, чувствую, как тепло от спирта благодатно разливается по всему телу. Мне неловко, что товарищи мокнут из-за меня, сидя на берегу. Что ж лежать? Неподходящее место для отдыха!
— Поехали, Стёпа, я уже в норме.
— На Грозного не сядешь?
— Нет, с тобой, пешочком.
К вечеру встречается нам на пути одна-единственная сосёнка на малюсеньком бугорочке. Как она выросла здесь, никому не ведомо. Ох и обрадовались мы ей!
Надо остановиться, перекусить. Степан Степаныч с наслаждением выкуривает папиросу.
— Как дела, Вадимка — Невидимка?
— Н-ничего-о, дядя Стёпа! — клацает зубами сын.
— Как Тымба?
— Ей тепло, за пазухой сидит. Тоже покормить надо.
Темник выжимает свой плащишко и мечтательно произносит:
— Эх, самоварчик бы сейчас, а после самоварчика да на печечку.
— Ты крепись, Вадимка, — говорит Степан Степаныч. — Скоро до леса дойдём, табориться станем. Костёр разожжём, обсушимся. Картошку сварим. С леночком. Потом чайку хлебнём, покрепче. Красотища!
— Я к-креплюсь-юсь, дядя Стёпа.
— Вот и молодец!
Видно, не все испытания прошли мы в этот день. Сразу за сосёнкой Грозный ухает по брюхо в трясину. Он пытается выбраться, но трясина сильней коня. Тогда он устало кладёт голову на кочку, смотрит на нас доверчиво и покорно.
Я отстёгиваю от седла верёвку, подвожу под лошадь. Руки мои по плечи в воде и пахучей жиже, в рот лезет тина. Я отплёвываюсь, вновь толкаю руки под брюхо Грозного.
— Ну-ка, взяли!
Восемь ног упираются в кочки, восемь рук хватаются за верёвку.
— Ещё взяли!
Щенок явно мешает Вадимке. Он укутывает его в сухое полотенце, кладёт под сосёнку, сверху набрасывает синий плащ Гурьяныча. На Темнике сейчас другой плащ, брезентовый.
— Ещё раз!
Грозный вскидывает передние ноги. Мы тянем его верёвкой под громкую команду Степана Степаныча. Два-три прыжка — и конь, зябко подрагивая, стоит между кочками.
Бедный Грозный, как ему достаётся сегодня!
Я поправляю седло, кладу на него вьюки.
— Живей, живей, ребята! На ходу греться будем!
Вадимка самостоятельно карабкается на лошадь.
— Тронулись!
Снова та же мокрота, монотонное хлюпанье, прыжки с кочки на кочку. Полтора часа мы шлёпаем от сосёнки, и ещё столько идти, если не больше.
Степан Степаныч рассуждает:
— Как жилось нашим дедам, Вадимка? Худо им жилось. И отцам нашим худо. А почему? Потому что всю жизнь пешком ходили да на телегах ездили. А теперь вон самолёты летают, ракеты. Жик — и на Луне! Трах-бах — и на Венере!
— Где они летают? — крутит головой Вадимка. — В такой дождик?
— Чудачок, я вообще.
Наконец-то! Вот он, пригорочек, маленький, горбатенький. И сосны на нём, и лиственницы, и берёзки. Даже багульник ухитрился прилепиться. Ай да жизнь!
Всё мокро, да что из этого? Скорей, скорей! Снимайте вьюки, доставайте топоры, вынимайте спрятанные спички. Тащите валежнику, как можно больше тащите! Такой разведём кострище — небу станет жарко!
Гурьяныч делает козырёк из лиственниц: на одну из них кладет поперёк три-четыре других. Это ограда от дождя. От лиственничного пня откалывает щепки. Какой бы дождь ни шёл, а лиственничный пень никогда не промочит. На щепках делает ножом затёсы, получается стружка-завитушка. Поджечь её и — щенка на щепку, щенка на щепку, сперва тонюсенькие, на них толще-потолще. И пусть горят-разгораются. А там самые толстые в ход пойдут. Полыхнёт огонь, займутся лиственничные кряжи — никакой дождь не зальёт!
Гурьяныч мастак в этих делах.
Мы стоим у костра, подставляем огню окоченевшие пальцы. Пар от одежды стелется дымовой завесой. Льётся тепло по жилушкам, льётся…
В эти блаженные минуты мы слышим дикий Вадимкин крик:
— Тымба! Я оставил Тымбу!..
Это известие встречается гробовым молчанием.
— Где? — наконец спрашиваю я. И чувствую, как холодные мурашки пробегают по несогретой спине.
— Там, под сосёнкой…
— «Там, под сосёнкой»! О чём раньше думал? Ну вот, будешь теперь хныкать!
— Ты не шуми, Федя, — просит Степан Степаныч. — И ты бы мог забыть в такой суматохе. Сам нас подгонял.
Он докуривает папиросу, натягивает мокрую штормовку, вскидывает на плечи дробовик.
— Пошёл за Тымбой. Картошки оставьте и леночка.
Нет, каков человек! Промокли до костей, дождь льёт-поливает, вот-вот совсем стемнеет. Двадцать километров воды, грязи туда и обратно. И главное, там ли злополучная Тымба?
— Не пропадать же щенку, Федя.
— На кой ляд щенок нам этот? — бурчит Гурьяныч.
Всё молчал Гурьяныч, а тут не утерпел, всенародно высказался. Никто ему не ответил, а мне почему- то жалко стало щенка. Именно в эту минуту.
— Погоди, Стёпа, — говорю я. — Присядь, отдохни, послушай. Сын мой, а щенок его, значит, мне надо идти. Давай по справедливости.
— Какая разница? — пожимает он плечами. — Иди ты, Федя. Хлеба возьми на всякий случай. — Он суёт мне тёплую горбушку. — На вот фляжку со спиртом. В крайнем случае, стреляй. Мы не услышим — эвенки где-то поблизости.
Я беру темниковский винчестер, подпоясываюсь патронташем, со вздохом отрываюсь от жаркого костра.
— Возвращайся скорее, батя!
Это Вадимка кричит. Несносный Вадимка.
Всё в мире относительно. Можно привыкнуть и к такой плавучей жизни. Пусть мочит тебя дождь, пусть мокрый ты до последней нитки, но ты не сдавайся, не сдавайся! Иди и думай о чём-нибудь хорошем. И тогда это хорошее согреет тебя, наполнит душу тихой радостью. И не заметишь, сколько прошёл: пять ли, десять ли километров. И не спросишь себя, сколько ещё идти.
Темень окружает меня. Давно не видно тропки, лишь маячат впереди туманные долинки. «Вон на ту долинку да на ту долинку». Пройдёшь одну, вторая — вон она. А там третья нос высовывает.
Хоть бы луна немножко посветила!
Иду, иду, качаясь от усталости, еле ногами двигаю.
Запевай!
