Фрески, покрывающие все своды и стены дворца, исполненные, несомненно, византийскими художниками, пропитаны еще античным и даже языческим духом. Купальные, частью довольно откровенные, сцены чередуются с портретами, охотничьими эпизодами (замечательно переданы стремительный бег собак и львица, нападающая на буйвола), с изображениями ремесел и орнаментами. Последние местами представляют из себя широкие разводы стилизованной виноградной лозы, покрывающей собой целые стены; местами они окружают человеческие лица и фигуры животных. Газели нарисованы в трудных поворотах и ракурсах, медведь изображен с музыкальным инструментом, очень типична стоящая в профиль обезьяна. К сожалению, пейзаж в настоящем смысле слова отсутствует, и фоном у сцен служит ровный колер. Но, во всяком случае, фрески эти бросают новый свет на византийскую живопись светского характера. Оказывается, что ей не была чужда жизненность и даже чувственность. Несмотря на деревянность поз и на упадочную перспективу, фрески отражают еще чисто эллинское наслаждение жизнью.
Архитектурная живопись
Совершенно ясный отблеск античного искусства носят также миниатюры, украшающие византийские роскошные псалтыри, ныне объединенные названием 'аристократической группы' - в отличие от скромных монастырских псалтырей, в которые проникли элементы несколько демократического характера и в которых замечается (почти полное) отсутствие античных реминисценций (типом последней группы является так называемый 'Хлудовский псалтырь'). 'Аристократические псалтыри' отражают то возрождение античности, которое началось при императорах-иконокластах и затем нашло себе поощрителей в лице некоторых государей армянских династий (X век). Наиболее роскошный из этих псалтырей (ныне в парижской библиотеке), вероятно, входил когда-то в состав царской сокровищницы[33].
Миниатюры Парижского псалтыря (по крайней мере, лучшие среди них) следует считать (наряду с 'Пурпуровым кодексом' в Россано, с 'Книгой бытия' в Вене, со 'Свитком Иисуса Навина' в Ватикане и несколькими другими памятниками V и дальнейших веков) последним более или менее точным отголоском античного искусства. Даже, скорее всего, что прообраз Парижского псалтыря был составлен еще в константиновскую эпоху при помощи заимствований у памятников языческого искусства. Особенно за это говорит миниатюра, представляющая поющего среди стада Давида - несомненная вариация на языческое изображение 'Орфея'. В смысле пейзажа эти миниатюры, мало, чем отличаются от кампанской живописи, и столь же характерны для древнего эллинистического вкуса встречающиеся здесь в изобилии олицетворения природы: Вифлеемская скала в виде покоящегося юноши с венком на голове. Эхо в виде нимфы, выглядывающей из-за сакральной колонны, Сила, Мелодия и Ночь в виде античных богинь, Рассвет в виде мальчика и пр. Правда, подобные олицетворения остались излюбленным способом обозначать пейзаж и прочую 'околичность' и в позднейшие времена византийской живописи, но в Парижском псалтыре они носят еще явно классический характер. Самая красивая, в красочном отношении гуашь псалтыря - та, где изображен Давид, убивающий при помощи 'Силы' льва.
Небо горит красно-фиолетовым оттенком, земля пройдена желтоватыми, серыми и зелеными тонами, скалы в глубине лиловато-коричневого цвета. Среди этого довольно спокойного фона светится красный нимб Силы и зеленовато-желтый плащ Давида, несомненно, списанного с какого-нибудь 'Аполлона, преследующего Дафну'. Наиболее тщательно исполнены 1-я и 7-я гуаши, изображающие, как бы 'портрет автора' - юношу-псалмопевца со стадом коз среди скал, и его 'апофеоз'. Последняя иллюстрация носит более византийский чопорный характер, но и здесь встречаются реминисценции античности в образах Мудрости и Пророческого Дара.
Нам нужно теперь обратиться к живописи архитектурной в византийском искусстве. По оставшимся образцам живописи классической древности мы видели, что эта отрасль была в дни первых цезарей в большом распространении и достигла высокого совершенства, несмотря на (вероятное) отсутствие теоретических знаний перспективы. Памятники утвердившегося христианства отражают полное падение, происшедшее и в этой области живописи. Таков, например, фон знаменитой апсидной мозаики в церкви Св. Пуденцаны в Риме, относящейся к концу IV века и отличающейся еще определенно античным характером. Одни хотели видеть в этом нагромождении приземистых тяжеловесных зданий изображение определенного квартала древнего Рима (а именно 'Vicus patricius' с Виминальским дворцом), другие отстаивали, что здесь изображены здания Иерусалима с голгофским крестом посреди. Некоторый иллюзионизм этого архитектурного пейзажа (иллюзионизм, достигнутый тем, что одни здания несколько заслоняют другие, что выдержано подобие перспективы, а также довольно правдив тон неба) как бы подтверждает подобные предположения реально-топографического характера; однако скорее все же правы те, кто видят здесь просто фантастическое изображение Царствия Небесного - 'Нового Иерусалима'. Для нас сейчас особенно интересно отметить ту беспомощность, которую проявил художник как в композиции всего этого архитектурного целого, так и в исполнении отдельных деталей.
Всякий иллюзионизм исчезает в подобных памятниках последующего времени, и уже фоны 'Стенной библии' в римской базилике С. Мария Маджоре (конец V века) совершенно плоски и схематичны. Позже художники-мозаичисты порывают с реалистическими приемами, бывшими еще в ходу во II-III вв. (о последних мы можем еще судить по барельефам 'живописного стиля'), и изобретают своеобразную архитектоническую живопись, нашедшую себе яркие выражения в куполе Св. Георгия в Солуни (V и VI вв.) и в основании купола Равеннской Православной Крещальни (VI век). Известную преемственность от игривых форм II и IV помпейских стилей можно найти и в этих хитрых комбинациях колонок, арок, апсид, конх, куполков, фронтонов, занавесок и пр. Но если в кампанских фресках теми же словами обозначаются грациозные и стройные формы, сопоставленные в остроумных комбинациях, то здесь мы имеем перед собой, несмотря на тонкость некоторых деталей, что-то несуразное и тяжелое. В то же время нужно признать, что эта варварская декоративная архитектура имеет в себе нечто праздничное и монументальное. На фоне тех помпейских архитектур хорошо витать маленьким гениям, группам чувственных вакханок и сатиров; к месту там и столь всегда ясные мифологические и аллегорические композиции - вариации на картины знаменитых языческих художников. Вся же эта византийская уродливо-причудливая и одичавшая архитектоника имеет одно преимущество колоссального значения: она может служить подходящим фоном для изображения священных предметов или даже для самих ликов святых и мучеников. Даже в этой архитектурной системе удалось выразиться благочестивому духу времени.
Упадок живописи
Дальнейшее развитие архитектурной живописи в христианско-античном и в первоначальном византийском искусстве можно проследить по целому ряду памятников, но в общих чертах это развитие сводится к упрощению, к обеднению, что находится в прямой зависимости от забвения технических знаний. Еще раз мы встречаемся с серией самостоятельных архитектурно-декоративных композиций в украшении Вифлеемской церкви, исполненно в XI в. (но, вероятно, повторявшие более древние образцы, быть может V в.); но вообще архитектурные элементы в живописи занимают, подобно пейзажу, все более скромное место и приобретают постепенно значение каких-то 'символических реквизитов', определяющих место действия. Даже в самых интересных изображениях мистического Небесного Иерусалима, почти всегда встречающихся на картинах Апокалипсиса, или в передаче определенных мест (напр., в видах Равенны в S. Apellinare Nuovo
