— Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон… — сказал Никомойский неопределенно.
Они выпили.
— Эти?
Он показал Теме папку с большой надписью голубым фломастером на обложке.
— «Фиолетовая рама»? — прочитал Тема, сморщившись после коньяка.
Пигмей посмотрел на обложку.
— «Филоктетова рана» — поправил он строго.
— Нет, — сказал Тема, — это не мои. Вон они, внизу.
Никомойский достал папку, раскрыл ее и углубился в чтение. Он читал минут шесть. За это время он успел прочитать все. Он захлопнул папку и тяжело вздохнул.
— Что вам сказать?
Тема вежливо помолчал.
— Вы непременно хотите стихи писать?
Тема неуверенно пожал плечами.
— Зачем? Вы спрашивали себя — зачем?
Тема почувствовал себя пластилиновой фигуркой, попавшей под паровой каток.
— Вы кем работаете?
— Официантом, — соврал Тема.
— Отличная работа, — с энтузиазмом сказал пигмей. Он снова налил. Они снова выпили и помолчали.
— Забудьте о стихах, — сказал пигмей. — Просто забудьте и все. Честное слово. Вы себе жизнь можете этими стихами испортить.
— Верю, — сказал Тема, глядя на него.
— Нет, правда. Учтите: стихи читают всего семь процентов населения земного шара. А кушать, между прочим, все хотят. Это раз. Кроме того, поймите: литературное творчество — точно такая же работа, как любая другая. Официанта, слесаря, врача. Тяжелый ответственный труд. И потом: нельзя же так. Что это такое?!
Он безошибочно процитировал на память:
— «Верни мне молодость! — кричал Наполеон, Шагами Корсику двухкомнатную меря?» Что это такое: «меря»? «Меря»!
— Это солецизм.
Никомойский с подозрением посмотрел на Тему.
— Откуда вы знаете?
— У вас в журнале написано. «Солецизм в конце литературной истории». Эс Дуров.
— Это наш редактор. Главный. Он сегодня болеет.
Никомойский задумчиво перечитал стихотворение.
— Я вообще это стихотворение выбросить хотел, — сказал Тема на всякий случай.
— И тем не менее, — безжалостно ответил Никомойский. — И тем не менее… Вынужденный солецизм, неуместный. И потом это невыносимо вторично, это мандельштамовщина какая-то старомодная. И ужасно, ужасно манерно:
Гальванизированный Надсон. Вы, извините, часом не гомосексуалист?
— Нет, — честно признался Тема.
— Работайте. Живите нормальной человеческой жизнью. Слово «транссексуал», кстати, пишется с одним «н», а не с двумя, и с двумя «с»: «транс-сек-су-ал». Забудьте про стихи. Забудьте. И не расстраивайтесь. Это мелочи.
Отворачивая от секретарши побитое литературное лицо, истекая едкой кровью неудачника, держа в руках рассыпающиеся страницы (папку он в панике оставил у Никомойского на столе), Тема выполз в коридор. Через открытую дверь напротив он увидел портрет Лукашенко над столом и оживленных белорусов под ним, распаковывающих только что привезенный копировальный аппарат.
Как только дверь за Темой закрылась, толстый молодой человек открыл глаза.
— Слушай, Элем, — сказал он деловито, — а может дать ему рекламу сочинять? У графоманов хорошо должна реклама получаться.
— Ты напрасно так легкомысленно к рекламе относишься, — ответил Никомойский назидательно. — Реклама — это дело серьезное.
— Ты все-таки подумай, — неумолимо продолжал молодой человек, — химики в следующий раз твою рекламу не возьмут.
— Возьмут.
— Не возьмут.
— Уговорим.
— Вряд ли.
Тема тем временем спустился в холл, миновал вахтершу с вязанием и вышел на улицу. Шел дождь. Он спрятал рукопись под рубашку и побежал по лужам к остановке. Грязная волна из-под вымытого черного протектора, словно вдавленного в разверзшуюся лужу, плеснула по коленям. Трамвай уехал.
Через три минуты он вернулся обратно в холл, мокрый, замерзший, чуть не плачущий от разочарования. На стене он увидел лаконичный указатель со стрелкой: мужчина и женщина похожие на два электрических штепселя с одинаковыми отдельными кружочками голов. Тема вытащил из-за пазухи стихи и бросился в туалет.
— Это гадалка, — сказал он Марине вечером.
Марина рассматривала голую женщину средних лет, спящую в ванне, в остывшей мутноватой воде. Голова гадалки запрокинулась, рот был приоткрыт, в уголках губ запеклась слюна.
— Я думал, она ушла.
Марина ничего не ответила.
— Она сказала: «Ладно. Я пошла».
Тема открыл глаза пятнадцать минут тому назад оттого, что Кореянка Хо включила Нинтендо на полную громкость. Они с Мариной только что пришли домой после дискотеки, и ей нужно было срочно пройти новую версию «Звездных войн», тот эпизод, где нужно выбраться из Подземной Лаборатории и где Звездолет на грани Катастрофы стартует с планеты Зембла и пролетает сквозь Космическую Реку под обстрелом войск Империи. Не снимая пальто, она надела наушники, но второпях забыла их подключить. Как ни в чем не бывало она сидела в полуметре от экрана, с наушниками на голове, сжимая в каждой руке по джойстику, в то время как квартира сотрясалась от непрерывных плазменных залпов и рева гигантских межгалактических ракообразных.
Последнее, что помнил Тема, были две объемистые молочные железы, блаженно раскачивавшиеся где- то высоко над его лицом, как волны над утопающим.
Марина потрогала гадалку. Гадалка проснулась.
— Доброе утро.
— Сейчас два часа ночи, — сообщила Марина миролюбиво.
— Доброе утро.
Гадалка радостно засмеялась.
— Что ты ей дал?
— Ничего особенного.
— Доброе утро.
