Мы дружески простились, и я весело стал взбираться в гору. Скоро я вошел в чащу высоких, до самого неба, елей, к которым питаю всяческое уважение. Дело в том, что этого рода деревьям не так-то легко расти, и в юности им пришлось немало претерпеть. Гора усеяна в этом месте гранитными глыбами, и большинству деревьев приходится оплетать их своими корнями или же разрывать их, с трудом находя почву для своего пропитания. Там и сям громоздятся камни, образуя как бы ворота, а на них стоят деревья, простирая обнаженные корни над каменными воротами и достигая почвы лишь у их подножия, так что кажется, будто они растут в воздухе. И все-таки они достигли громадной высоты, как будто срослись с цепко охваченными камнями, и стоят более прочно, чем их мирные товарищи, выросшие на ровном месте, на безобидной лесной почве. Так держатся и в жизни те великие люди, которые, преодолев первоначальные задержки и препятствия, возмужали и закалились. По ветвям елей карабкались белки, а внизу разгуливали желтые олени. Глядя на это милое, благородное животное, я не могу понять, какое удовольствие находят образованные люди в том, чтобы травить его и убивать. Ведь это животное оказалось милосерднее людей и вскормило томившегося от голода сына святой Женевьевы, Шмерценрейха.
Густую зелень елей чудесно пронизывали золотые лучи солнца. Древесные корни образовали естественную лестницу. Повсюду мягкие мшистые скамьи; ведь камни поросли на фут толщиною красивейшими породами мха, как будто прикрыты подушками светло-зеленого бархата. Нежная прохлада и мечтательный лепет ручьев. Видно, как там и тут пробивается под камнями светло-серебристая вода, орошая обнаженные корни и побеги деревьев. Склоняясь над всем этим, как бы подслушиваешь тайную историю их развития и спокойное биение сердца горы. Кое-где вода с большою силою вырывается из-под камней и корней, образуя небольшие водопады. Здесь хорошо присесть. Кругом такой чудесный шорох и бормотание, птицы издают отрывочные, томительно призывные звуки, деревья шепчутся тысячью девических голосов, и тысячью девичьих глаз смотрят на тебя особенные горные цветы, протягивая широкие, забавно зазубренные листья; веселые солнечные лучи, играя, скользят здесь и там, задумчивые травки рассказывают друг другу зеленые сказки, и все как зачаровано, все кругом становится таинственней, оживает древняя мечта, появляется возлюбленная, — ах, как скоро она исчезает!
Чем выше взбираешься в гору, тем ниже и приземистее делаются ели; кажется, они все больше и больше съеживаются, наконец остаются только кусты черники и красной смородины да горные травы. Тут уже холод чувствительнее. Удивительные группы гранитных глыб лишь здесь становятся особенно заметны, поражая подчас своими размерами. Это, верно, мячи, которыми перебрасываются, играя, злые духи в Вальпургиеву ночь, когда ведьмы приезжают верхом на метлах и навозных вилах и начинается, по рассказам простодушной нянюшки, чудовищное, гнусное игрище, которое можно созерцать на прекрасных иллюстрациях к «Фаусту» маэстро Ретцша*. Один молодой поэт, проезжая верхом из Берлина в Геттинген мимо Брокена в ночь на первое мая, приметил даже, как несколько литературных дам, усевшись на скалистом выступе, образовали эстетический чайный кружок и с приятностью читали вслух «Вечернюю газету»*, производили в мировых гениев своих поэтических козлят, прыгавших с блеянием у чайного стола, и высказывали в бесповоротной форме свои суждения о различных явлениях немецкой литературы; но, когда они дошли до «Ратклифа» и «Альманзора»* и начали отказывать автору в набожности и христианском чувстве, волосы у молодого человека встали дыбом, отчаяние овладело им, — я пришпорил коня и ускакал прочь.
В самом деле, когда взбираешься на вершину Брокена, нельзя удержаться от мысли об увлекательных блоксбергских историях и в особенности о великой, таинственной национальной немецкой трагедии — о докторе Фаусте. Мне все время казалось, что следом за мною взбиралось в гору чье-то лошадиное копыто и кто-то юмористически переводил дыхание. И мне думается, у самого Мефистофеля захватывает дух, когда он взбирается на свою любимую гору. Это в высшей степени утомительная дорога, и я был рад, когда, наконец, увидел долгожданный дом на Брокене.
Дом этот, известный по многим рисункам, всего-навсего одноэтажный и находится на вершине горы; выстроен он в 1800 году графом Штольберг-Вернигероде, и на его же счет содержится в доме гостиница. Стены — поразительной толщины, так как приняты во внимание ветер и зимняя стужа; крыша низкая, посредине ее находится вышка в форме башни. Рядом с домом расположены еще два небольших здания, одно из которых служило в прежнее время приютом для посетителей Брокена.
Вступая в дом на Брокене, я испытал какое-то необыкновенное сказочное чувство. После долгого одинокого пути среди елей и утесов переносишься внезапно в надоблачное жилище; города, горы и леса остаются внизу, а вверху находишь удивительно пестрое общество чужих тебе людей; оно встречает тебя, как водится в таких местах, словно долгожданного сотоварища, — наполовину с любопытством, наполовину равнодушно. Я застал полный дом народу и, как подобает разумному человеку, начал уже подумывать о ночи и о неудобствах соломенного тюфяка; умирающим голосом я потребовал себе чаю, и хозяин брокенской гостиницы был достаточно сообразителен, чтобы понять, что перед ним больной человек, нуждающийся на ночь в порядочной постели. Такую постель он мне устроил в тесной комнатке, где уже расположился молодой коммерсант, долговязый рвотный порошок в коричневом костюме.
В общей комнате царили шум и оживление. Собрались там студенты различных университетов. Некоторые недавно прибыли и отдыхают, другие готовятся в путь, завязывают свои сумки, записывают свои имена в книгу для посетителей и принимают от служанок букеты брокенских цветов; вот где щиплют за щеки, распевают, прыгают, горланят, задают вопросы, отвечают, — пожелания хорошей погоды, доброго пути, «на здоровье», «с богом!» Некоторые из отбывающих подвыпили и испытывают двойное удовольствие от красивых видов, так как у пьяного все двоится в глазах.
Немного отдохнув, я поднялся на вышку и застал там маленького господина с двумя дамами, молодою и пожилою. Молодая была очень хороша собой. Величественная фигура, на кудрявой голове черная атласная шляпа наподобие шлема, белыми перьями которой играл ветер, стройный стан так плотно охвачен черным шелковым плащом, что обрисовывались благородные формы, а широко открытые чистые глаза спокойно смотрели в широкие чистые дали.
