виду Макса, разумеется. – Взаимностью решил ответить, значит? Хм-хм… Расскажи-ка, как все было!
Я в десятый раз пересказала все про бочку, про бутылку, про записку, про «Надюшка, ты мне нравишься».
– Ну, а он? – спросила Валька вдруг. – Он тебе нравится?
– Мне?! Макс?! Ты что, с ума сошла?!
«Вот уж не ожидала от лучшей подруги такого вопроса!» – подумала я. Неужели Валька, с которой мы съели пуд соли и два пуда ягод с соседских кустов, полагает, что мне может нравиться Макс – этот глупый, сопливый, лохматый, косматый мальчишка?!
– Ну ты сказанула, Валька! Еще бы спросила, не ем ли я, часом, козявки.
Валюха хихикнула.
– Макс, что, козявка, по-твоему?
– Вроде того. Ну, блин, думай сама-то: в таких что, влюбляются разве?
– А что, не влюбляются? – глупо спросила подруга. Вообще, она какая-то сегодня… Не ловит мышей. Вроде старше меня, а такую фигню говорит.
– Может, дуры влюбляются в Максов, – ответила я терпеливо. – И всякие эти… не знаю, как их и назвать… Ну, вкус на мужчин у которых не развит. Вот так вот… Эй, что тут смешного? Картошкой подавишься!
Валька каталась:
– Ха-ха! Вкус не развит! Мужчины! Держите меня, не могу! Ох, Надюха! Да много ли ты в них понимаешь, в мужчинах-то!
Я хотела ответить, что, мол, побольше твоего понимаю, судя по всему, но решила промолчать. О чем можно говорить с личностью, не видящей, как смешон и нелеп мой сосед Макс?!
– Ладно, – Валька успокоилась и, видимо, решила зайти с другого бока. – А что бы ты ответила, если б вопрос был про Дэна? Сравнила б с козявками?
– Дэн? Ну, а он тут при чем? Просто скучный бездельник, и в каждом дворе таких куча.
– Тебе нравится Дэн, Надь? Могла бы влюбиться?
Разумеется, влюбиться в Дэна я не могла бы даже при большом желании: мне даже в голову не приходило смотреть на него как на парня. Этот Валькин вопрос был таким же глупым, как первый, про Макса, но на этот раз меня почему-то не охватило ни возмущение, ни желание оправдываться. Интересно, почему? Я припомнила недавно прочитанную статью о нервных импульсах из «Науки и жизни» за 1988 год и решила, что дело, судя по всему, в адаптации мозга к раздражителю. Ну, или в чем-нибудь подобном.
Валька грызла огурец и, стараясь одним глазом следить за рыбной ловлей, проходившей без участия рыбачек, наблюдала за моей реакцией:
– Молчишь… Думаешь… Не возмущаешься. Значит, такая бурная реакция у тебя только на Макса.
– Ну и что с того?
– Да ничего… – сказала Валька и, перевернувшись на спину, как бы никуда, себе, без адреса, добавила: – Когда мне Юрка нравился, такая же была, как ты сейчас…
Ах вот, значит, к чему все эти разговоры! Валентина вбила себе в голову, что я влюбилась в Макса, и пытается вытянуть из меня признание! Видимо, теперь, чем больше я буду отрицать эту мнимую влюбленность, тем сильнее станет Валька уверяться в своей выдумке. Заняться, что ли, ей нечем? Придумала прикол… Кошмар какой-то! Может, ну ее, пускай себе считает, что захочет?.. Впрочем, нет. Позор же это. Я – и в Макса! Нет, нет, нет! Скорей разубедить ее!
Я делано зевнула:
– Знаешь, Валька, Макс мне безразличен. Но уж если тебе нравится считать, что я влюбилась, то, пожалуйста, считай. Мне все равно.
– Получается, оставишь его мучиться? – Подруга усмехнулась. – Он-то, бедненький, душу открыл тебе, злой и коварной особе. Вот, кстати, вопросик. С чего он решил, что признание в бутылке – твое?
Что ж, мне тоже хотелось бы знать. Второй день все пытаюсь понять это.
– Ты ведь не оказывала Максу никаких знаков внимания в последнее время? – Валькин взгляд по- прежнему был ехидным.
Извести она меня, что ли, решила?!
– Не помню… – надеюсь, что эти слова были брошены с таким равнодушным видом, какой только можно изобразить. – Наверное, ему хочется думать, что записка от меня… Вот и решил. Они, влюбленные, на мир вечно через розовые очки смотрят.
Мысль про розовые очки и про то, что человеку свойственно верить в то, чего ему хочется, принадлежала, если быть честной, не мне, а моей маме. Вчера вечером я, наконец, решилась обратиться к ней. Осторожно спросила, отчего и почему человек может решить, будто нравится кому-то, на самом деле полностью к нему равнодушному. На большее не решилась. По правде сказать, всей этой историей с запиской ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь, вместе обмозговать, попросить совета… Еще вчера у меня вроде бы не имелось никаких проблем с общением, а сегодня вдруг выяснилось, что довериться абсолютно некому. Родители, если сказать им, наверняка переполошатся, засыпят предостережениями, заведут обычную песню про то, что мне рано влюбляться. Валька взялась издеваться, когда я нуждаюсь в поддержке, решаю сложный вопрос. Школьные подруги далеко. И кто остался? Ни-ко-го!
Вообще говоря, из всех версий происхождения записки наиболее вероятной мне казалась такая: Макс действительно подумал, что признание от Нади, некрасивой и наивной, и решил поиздеваться, пусть, мол, думает, что тоже мне понравилась, мальчишкам расскажу, вот посмеемся! Представить Максима, всерьез пишущего мне любовное письмо, а потом кладущего его в бутылку от шампуня, было невозможно, решительно невозможно! И разум, и чувства говорили мне, что послание из бутылки – это насмешка. А над кем можно смеяться таким образом? Только над тем, в кого, как в Макса или в Катьку, невозможно, немыслимо, нельзя влюбиться. Такие издевательские письма шлют придуркам и уродам. Вот, выходит, и моя настала очередь…
Печальные размышления прервала капля, шлепнувшаяся мне на нос. За ней тут же последовала вторая, опустившаяся на макушку. Вот что значит настоящие рыбаки: увлеклись так увлеклись, даже не заметили, как тучи набежали.
– Пора сматывать удочки, – сказала Валентина.
Не тут-то было. Оказалось, что сматывать нам давно уже нечего: приблизившись к воткнутым в землю палкам, мы увидели, что, кроме палок, тут ничего, собственно, и не осталось: нитки, привязанные на жалкие два узла, давно снесло ветром. Нечто похожее на «поплавок» маячило в нескольких десятках метров от нас, на другой, недоступной стороне пруда. В каком месте затонуло остальное хозяйство, включая захлебнувшихся червяков, было теперь совершенно неважно. Выкинув бесполезные палки, мы наскоро завернули остатки пиршества и остальное принесенное из дома барахло в одеяло и потащились домой.
– Если ты и правда не влюбилась, – вдруг сказала Валька, когда пруд уже остался позади, – прикол с Катькой и Максом можно развить дальше.
– Это как еще? – спросила я без воодушевления.
– Устроить им свидание.
– Снова две записки? С приглашениями?
– Ага. А мы в кустах поблизости сидим и развлекаемся. Прикольно?
– Не придут, – сказала я.
– Придут. Вот спорим?
– Тут и спорить нечего. Дурацкая затея.
– Ну, как хочешь, – Валька фыркнула. – А то бы развлеклись. Такое заварили – и все бросить. Как-то жалко. Впрочем…
В этот миг раздался раскат грома, а придурочная бабка закричала на весь поселок: «Кири-и-ил! Кири- и-и-ил!»
Все время, что шел дождь, я проработала: надеясь отвлечься от грустных мыслей о злополучной издевательской записке, поддалась на уговоры родителей вымыть посуду, накопившуюся за последнюю неделю. Круглые капли стучали по кровле, разбивались о тепличное стекло, катались по листочкам кресс-салата, трепали лепестки пионов, ныряли в колодец и нередко залетали на веранду, где
