граничившую с отчаянием.
Однажды его спросили, не чувствует ли он себя робким в присутствии сильных мира сего. Вольтер ответил: «Пока нет. Но у меня одна-единственная душа, и я непременно почувствую себя смущенным и косноязычным в присутствии человека, у которого таковых две».
Разве Руссо не поразила глубокая пропасть, разделявшая, и возможно навсегда, их двоих? Ну кто он такой? Без гроша в кармане, человек, который ведет отчаянную борьбу за свое место в обществе и который в данный момент живет с грубой, неотесанной женщиной по имени Тереза Левассер, прачкой и официанткой. Ей оставалось совсем немного до карьеры проститутки. Это невежественное существо так и не удосужилось научиться читать и писать, она не могла даже перечислить двенадцать месяцев года. И рядом, совсем рядом, он видел Вольтера, у которого в это время продолжался известный всем страстный любовный роман с богатой, блистательной красавицей и ученой женщиной — мадам дю Шатле. Вся Франция знала об этих двух философах — мужчине и женщине, — о том, как они превратили ее старинный замок в подобие физико-химической лаборатории и театра, о том, как прекрасно они там жили, посвящая свою повседневную жизнь научным экспериментам, учебе и чтению (маркиза была занята своим трудом о математике Ньютона[21], а Вольтер писал сочинение о нравственности и привычках человечества, которое, вероятно, станет его очередным шедевром). Вечера, как правило, они посвящали домашним спектаклям. Вольтер не только сам принимал в них участие, но и охотно писал новые пьесы.
Ну а кто такой Руссо по сравнению с ним? Никто. Ничто, вызывающее жалость.
И то письмо, которое он составлял, сидя у себя на чердаке, было, по сути дела, призывом, несущимся из темных глубин к светлым высотам. Как же его писать, если не с максимальной аккуратностью? Ведь сколько зависело от его успеха!
Как зло он кричал: «Потише!», когда его крошка Тереза стучала спицами для вязания. И это ограниченное, покорное создание притихало, словно испуганная мышь, даже не подозревая, что она тоже вовлечена в эту борьбу и что любимый ею человек готов пожертвовать как своей жизнью, так и ее, Терезы (что и произошло на самом деле!), словно речь шла о пожертвовании пешкой ради целой партии. Не зря же его первый издатель произнесет эту фразу: «Написано с болезненным тщанием».
Вольтер привык писать все в одном экземпляре, ничего не переписывая. Он писал, по собственному выражению, «currento calamo» — как Бог на душу положит, то есть так, как скатывалось с пера. Потом отдавал рукопись своим секретарям, которые снимали с нее копии и отправляли на почту, а один экземпляр обязательно оставляли в личном архиве Вольтера. Такая практика была не по вкусу Руссо. Это право Вольтера, если принять во внимание его легкий, искрометный талант к сочинительству, — он в любой момент мог прервать повествование и перейти на стихи. Он проделывал такое и когда был ребенком, и когда приближался к своему восьмидесятилетию. Как-то, отправляя герцогине Шуазель первую пару шелковых чулок со стрелками — изделие своего нового предприятия, — он приложил к нему письмо с дивными стихами, которые начинались так: «Мадам, я падаю у Ваших ног, чтобы узреть на Вас дизайн прекрасных стрелок…»
Особенно Руссо огорчал тот факт, что он никак не мог достичь совершенства во французском. Вольтер родился и вырос в Париже и говорил на чистейшем французском, говорил с такой предельной ясностью и точностью оттенков, что слушать его было наслаждением. А в речи Руссо все еще сохранились эти упрямо не желавшие его покидать женевские словечки и выражения. Совсем недавно ему удалось издать небольшой памфлет (к несчастью, его тираж так и не был отпечатан до конца), и тут же рецензент, причем один-единственный, набросился на автора за его «варварский французский язык». Все это и многое другое ему приходилось постоянно удерживать в голове, что, несомненно, и привело к тем первым трагическим строчкам письма Руссо к Вольтеру: «Месье, вот уже целых пятнадцать лет я, стараясь сделать себя достойным Вашего внимания…» Разве не чувствуется в них внутренняя боль? Крик о помощи?
Вольтер! Вольтер! Это длилось пятнадцать долгих лет…
Глава 2
ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ВОЛЬТЕРА!
Если вернуться к пятнадцати годам, о которых идет речь в первом письме Руссо к Вольтеру, что мы обнаружим? Руссо в ту пору было семнадцать — восемнадцать лет, он странствовал по маленьким швейцарским селениям и городкам в районе Невшателя, едва зарабатывая себе на жизнь уроками музыки. Он старательно совершенствовал свое музыкальное мастерство, чтобы хоть на шаг опережать своих учеников. С музыкой у него случилось то же, что позднее с шахматами. Он просто умирал от желания познать мир звуков, он хотел познать все на свете, но был вынужден честно сознаться, что не знает, по сути дела, ничего. Взять хотя бы гармонию. В те времена единственным учебником в этой области была книга Рамо. Он все увереннее карабкался в гору, к высотам музыкального искусства, набирал все большую силу в музыкальном мире. Он становится самым знаменитым музыкантом современности и привлекает к созданию опер самых знаменитых литературных мастеров, в том числе и Вольтера.
Руссо не выпускал из рук учебника Рамо ни днем ни ночью. Но он ничего не понимал в гармонии. Однако это его не останавливало. Руссо упорно продолжал штудировать книгу. Откладывал в сторону, снова возвращался. И как-то раз ему в голову пришло переписать учебник с первой строки до последней — в таком случае он наверняка все лучше поймет и запомнит. Руссо переписал его не один раз. Он повторял каждый приведенный там пример. Дело дошло до того, что молодого человека охватило беспредельное отчаяние — он понял, что этот материал он никогда не усвоит. Но даже отчаяние не смогло его остановить.
Лишившись своего последнего ученика в Невшателе, почти нищий Руссо забрел в небольшой городок Будри и поселился в местной гостинице. Там он встретил греческого священнослужителя в фиолетовой сутане. Тот выдавал себя за архимандрита Иерусалимского. Он продемонстрировал юноше богато украшенные, написанные крупным почерком грамоты, подписанные такими важными персонами, как царица России.
— Я направлен, чтобы собрать средства для Гроба Господня! — восклицал он, указывая на подписи.
Священник постоянно сталкивался с проблемой языков, а так как Руссо понимал итальянскую речь, говорил по-французски и немного по-немецки, предложил ему стать личным переводчиком. Жан-Жак, который больше всего на свете любил путешествовать, а тут еще мог надеяться на тарелку вкусной еды, с радостью согласился.
Так они шли вдвоем от одного города к другому и наконец попали в Солер, известный также под названием Солотурн. Там находилось французское посольство, возглавляемое маркизом де Бокканом, строгим и опытным дипломатом, который провел немало лет в странах Леванта[22], так что ему были отлично знакомы все трюки греческих священнослужителей.
Архимандрита немедленно арестовали и передали гражданским властям, им предстояло вынести приговор и наказать виновного за подлог. Руссо, придя в ужас от такого поворота дела, молил о пощаде. Он объяснил послу, что оказался причастным ко всему этому только из-за своего невежества, поклялся, что готов понести любую кару и последовать любому совету. Обычно, когда молодого Руссо уличали в совершении неблаговидных поступков, он вызывал у всех симпатию и жалость. Этому, возможно, способствовала почти девичья внешность. К тому же он умел рассказывать трогательные истории о том, как умерла при его родах мать, как отец, женившись во второй раз, оставил его, как ему удалось бежать от жестокого хозяина, — короче говоря, он мог разжалобить даже самый твердый камень.
Тронутый до глубины души откровенными признаниями юноши, французский посол решил не торопиться с окончательным решением и пригласил его на обед. После трапезы маркиз де Бонак оставил Руссо со своим секретарем де Ла Мартиньером, и тот подыскал для него ночлег. Де Ла Мартиньер привел молодого человека в свою комнату и заговорщическим тоном произнес:
— Какое, однако, совпадение! Руссо предстоит провести ночь в комнате Руссо. Что вы на это скажете? — Бросив взгляд на ничего не выражавшее лицо юноши, он добавил: — Как, вы ничего не
