— Говорят, что он все еще живет в Брюсселе, и живет в крайне стесненных обстоятельствах. Его прежние патроны умерли. Теперь он находится в полной зависимости от одного богатого еврея и так этого стыдится, что никогда не входит в его дом, предварительно не убедившись, что на улице никто за ним не наблюдает… Как видите, Вольтер все перехватывает у него перед носом!
Руссо пожал плечами:
— Я несчастный человек!
Секретарь засмеялся:
— Вот посему я предостерегаю вас. Опасайтесь Вольтера! Не повторяйте судьбы, выпавшей Жану Батисту.
После этого месье де Ла Мартиньер, пожелав юноше спокойной ночи, вышел из комнаты, оставив его наедине со своими мечтами.
А какие это были фантазии!
Он лег в постель. Пальцами погасил пламя свечи. Но заснуть не мог.
Ему казалось, что в темноте его спальни сгрудились великие силы. Прежде всего сам Вольтер. Вольтер привел ему нового Бога, такого, о котором Жан-Жак прежде и мечтать не смел. Бога, которого не нужно было страшиться, как кальвинистского Бога[27], в которого его учили верить, когда он был еще ребенком. Или даже католического Бога, которого он получил, когда принял католичество в городе Турине. Это был Бог, которого можно было уважать и которым можно восхищаться. Бог, который никогда не будет таким жестоким, чтобы создавать нас такими, какие мы есть. Бог, который не станет карать нас адовым огнем за то, что мы верим во все, во что нас заставляют верить, или делаем то, что нас заставляют делать.
Руссо чувствовал себя гораздо лучше, обретя Бога Вольтера. Ибо на душе у него было уже немало грехов. Дикие сексуальные фантазии приводили его в восторг, и чем больше он пытался бороться с ними, тем легче подпадал под их очарование. Греховность и раскаяние текли вместе с кровью по его жилам, выбивая из него обещания измениться, обещания, которые он никогда не смог бы выполнить.
И протестантство, и католичество грозили ему адовым огнем, превращали его жизнь в сплошное мучение. Он чувствовал, как его загнали в ловушку между ними. Особенно он не мог забыть тот ужасный момент, когда предстал перед членами инквизиции[28] в Турине, которая должна была определить крепость веры нового прозелита[29] до того, как одобрить его принятие в лоно Католической церкви. Экзаменующий его монах заорал: «Твоя мать была кальвинисткой, еретичкой, разве не так?» Перепуганный насмерть Жан-Жак на несколько мгновений утратил дар речи. Его дорогая мать, которую он любил сильнее из-за того, что хранил ее образ только в своем воображении, ибо она умерла при родах, его дорогая мамочка, выходит, была самой отвратительной преступницей?
— Она и умерла кальвинисткой, еретичкой, разве не так? — продолжал орать разгневанный монах.
Страх заставил этого мальчишку (ему едва исполнилось шестнадцать) признать, что его мать на самом деле была кальвинисткой, еретичкой. У него не было иного выхода: либо умереть от голода на улицах Турина, либо воспользоваться гостеприимством этого города, дающего приют новообращенным. Да и умерла его мать кальвинисткой, еретичкой.
После тихого признания мальчика монах еще больше разозлился.
— Теперь ты понимаешь, что такое праведность, и должен знать: сейчас, в данный момент, твоя мать горит в глубинах ада. Еретиков поджаривают на огне, и они визжат от жуткой боли, которую им предстоит испытывать вечно. — Жан-Жак не знал, как ответить на такой каверзный вопрос. Он молчал, а инквизитор, распаляясь еще больше, все орал на него: — Как? Неужели ты не знаешь, что эта нераскаявшаяся, отлученная от Церкви еретичка горит сейчас в адовом пламени? Или ты намерен это отрицать?
Сдерживая тяжелые, горючие слезы, Жан-Жак с трудом вымолвил:
— Мне остается только молиться за то, чтобы она узрела истинный свет перед смертью и у Бога было время, чтобы простить ее.
Ошарашенный инквизитор несколько секунд неотрывно смотрел на дерзкого мальчишку, а потом неохотно кивнул, принял этот сомнительный ответ.
Зато теперь Жан-Жак чувствовал себя так, словно Вольтер вернул ему мать, словно он снял с него тяжкий груз. Но пройдут долгие годы до того, как Руссо отыщет свой безопасный путь к Богу Вольтера. Сначала он достигнет глубин католичества, потом вернется к кальвинизму. Но тем не менее всегда этот Бог Вольтера будет манить его, и наконец наступит время, когда он напишет «Исповедование веры савойского викария», где восторжествует религия Вольтера и его Бога. Концепция этого произведения почти ничем не будет отличаться от взглядов Вольтера в его поэме «За и против». Руссо так превосходно изложил свои мысли, что даже Вольтер воскликнул: «Я обязательно велю изготовить для моего экземпляра сафьяновый переплет». Ни теперь, ни позже Руссо не забывал о своей благодарности Вольтеру за того, созданного им Творца вселенной — такого справедливого, разумного. Такому Богу хотелось искренне верить. Это был Бог, который не выделял среди народов и стран своих любимчиков — он просто рассеял их по земле, чтобы они следовали своей, свойственной только им судьбе, чтобы познавали печаль и радость — все, с чем они могли столкнуться в жизни. Нет никогда Руссо не станет сожалеть о полученном от Вольтера великом даре. Он всегда будет ему благодарен за это.
Вдруг в комнате почувствовалось присутствие третьей силы, силы Жана Батиста Руссо, врага Вольтера и его однофамильца!
Жан-Жак так сильно почувствовал его присутствие, что был вынужден зажечь свечку. Он встал, поднес ее к полке с книгами. Они манили его и одновременно отпугивали. Увидеть собственное имя на корешках томов — в этом было что-то чарующее и магическое. Как будто он был автором этих книг. Как будто имел право разделить славу с Жаном Батистом. В этом было что-то пророческое. Словно теперь Жан-Жак был вовлечен в этот невидимый поединок с Вольтером.
Вот почему молодой Руссо так долго не мог притронуться к этим книгам. На титульном листе было написано: «Жан Батист Руссо». Но на корешках книг стояла лишь фамилия — его фамилия. Жан-Жаку казалось, что стоит прикоснуться к одному из томов, прочесть пару страниц, как его судьба немедленно сольется с судьбой другого Руссо. Жан-Жак уже ощущал шумную литературную славу будущего и весьма опасное столкновение с Вольтером.
Он стоял молча, постукивая пальцами по кожаному переплету тома с золотыми буквами: «Руссо… Руссо…» А губы его непроизвольно шептали: «Остерегайтесь Вольтера! Остерегайтесь Вольтера!..»
Но будь что будет, он должен взять в руки эти книги и заглянуть в них. Там были поэмы в стихах и статьи по этике. Поэмы были выдержаны в излюбленном стиле Жана Батиста, который он сам называл «кантатным». Жан-Жак не знал, что Руссо-старший прославился во многом благодаря этому стилю. Он вообще не очень-то понимал, о чем там речь, но смог почувствовать их красоту, их доведенное до совершенства очарование. На самом деле поэмы так легко читались, что юноша решил, что и писать их, конечно, не столь трудно. Увидев на ночном столике письменные принадлежности, он захотел попробовать.
Какую же поэму написать? Конечно кантату! А кому ее посвятить?
Мадам де Бонак, конечно, супруге посла. Он видел ее прошлым вечером за столом. Пожилая женщина, очень похожая на заботливую, добрую мать. Может, ей так понравится его поэма, что она пригласит его к себе домой?
Потеряв при своем рождении мать, Жан-Жак всегда пытался найти ей замену. Во время странствий по стране он часто сворачивал с дороги, подходил к красивому сельскому дому и начинал петь под окнами. Как он надеялся, что вот-вот откроется окно и его позовет прекрасный женский голос.
Но такого никогда не происходило. Но все же ему удалось проникнуть в дом мадам де Варенс, потом — мадам Дюпен, потом — мадам д'Эпинэ и, наконец, — в дом герцогини Люксембургской.
Мадам де Бонак, вполне естественно, была польщена поэмой Жан-Жака, которую он прочитал на следующее утро. Но удивления с ее стороны не было — в таком возрасте многие молодые люди пишут стихи. Естественно, мадам де Бонак и не думала усыновлять Жан-Жака. Правда, она обсудила с послом и его секретарем, как можно помочь несчастному мальчику. По их мнению, он был очаровательным юношей, без особого образования, не умевшим вести себя в высшем обществе, явно доброжелательным и не без
