— Дружбе теперь нашей не бывать, — ответил Человек. — У тебя хвост не отрастет, а у меня в сердце боль не уймется.
— Мы квиты, — не унималась Змея, поблескивая новой чешуей. — Я поняла, что на земле добрее, чем Человек, существа нет. Смотри, я теперь иная, красивее, наряднее...
— Но сердце-то у тебя старое. Ты сменила чешую, но не нрав.
Угрюмые тучи громоздились на горизонте свинцово-серыми харманами. Тяжелые, набрякшие дождем, они нависли над осенними полями, поникшими деревьями, отражались в темно-перламутровых водах озер и прудов, проплывавших за окном вагона.
Всякий раз, подъезжая к столице фашистского рейха, Джемал и Черкез испытывали какое-то тягостно-гнетущее чувство принуждения. Лет десять назад, когда супруги Аманлиевы впервые увидели германскую столицу, здесь все было иным — и облик города, и люди, и их лица, и даже одежда. Казалось, тогда в Веймарской республике все выглядело мягче, человечнее. Она напоминала большой ухоженный сад, где ни одного клочка пустыря, ни одного метра девственной природы. Теперь же появился новый, всемогущий хозяин, и он наголо остриг, оболванил и этот сад, и самих немцев, подчинил людей своей воле, превратив их в бездушные автоматы.
Германия начиналась с прокопченных фабричных зданий, мрачных домов с неуклюжими, покрытыми черепицей крышами, с неуютных поездов с сидячими местами. Можно проехать по всей стране и нигде в составе не встретить спального вагона. Владельцы железных дорог народ бережливый, знают счет деньгам: в спальных вагонах много людей не провезешь.
Экономностью в Германии бравировали все, от вождя нации до дворников. На вокзалах и улицах, в магазинах, в подъездах домов Джемал то и дело натыкалась на броский портрет фюрера, сосредоточенно хлебавшего ложкой дешевый гороховый суп. Как-то услышала разговор двух разряженных, как молодухи, старушек с яркими провощенными розами на груди и в шляпках, из-под которых кокетливо выглядывали седые букли. Они, остановившись у портрета Гитлера, насыщавшегося супом, наперебой затараторили.
— Наш фюрер — скромница! — умиленно закатывала одна свои помутневшие от старости глаза. — Спартанец! История еще не знала такого самоотреченного. Он стал вегетарианцем, чтобы больше экономить на благо рейха.
— Он и не женится, — вторила другая елейным голоском, — чтобы не растрачивать свой гений на прозу жизни...
Увидев в вагоне такой же портрет фюрера, Джемал вспомнила старушек. Может, не обратила бы внимания на изображение вождя, не войди в купе белобрысый молодой немец в коричневом пиджаке, с маленькой фашистской свастикой в петлице. Едва поезд тронулся, он вытащил из-под сиденья потертый портфель, достал оттуда бутылку пива с бутербродом и принялся есть хлеб, заедая его кусочками кровяной колбасы. Такая колбаса у Джемал почему-то вызывала чувство брезгливости: ей виделась голодная свора бродячих собак, жадно лакавших загустевшую кровь только что зарезанных баранов.
От природы общительная, Джемал пожелала немцу приятного аппетита. Тот, удивившись, вскинул выцветшие брови и поблагодарил. Сосредоточенно пережевывал пищу, не обращая ни на кого внимания, покончив с едой, спрятал пустую бутылку в портфель. Посуду немец, убей, не выбросит, непременно сдаст в ближайший ларек. Расточительствовать в Германии преступно, недаром уроки бережливости преподает сам фюрер: немцам потуже затягивали ремни, чтобы, сэкономив на их желудках, побольше отлить пушек на заводах Круппа.
— Вы, фрау, и ваш супруг не немцы, — белобрысый попутчик задвинул под сиденье портфель. — Но и не евреи!
— Мы... из Ирана, — сдержанно ответила Джемал. — Коммерсанты.
— Позвольте представиться! — Белобрысый подскочил пружиной, щелкнул каблуками. — Вальтер Янсен, врач-консультант Военно-медицинской академии. Рад знакомству. Видит бог, я давно искал встречи с иранцами. Ведь согласно расовой теории доктора Розенберга вы — арийцы, наши братья. Скажу по секрету — еду сейчас в университет Гумбольдта на курсы по изучению фарси. Мне будет полезно попрактиковаться с вами. Язык без практики мертв.
...Поезд, втянув свое длинное тело под закопченные своды Силезского вокзала, остановился, и супруги, еле отвязавшиеся от назойливого немца, поспешили выйти из вагона. Многолюдный перрон встретил их медью оркестра, исполнявшего в темпе марша «Хорст Вессель». Оскомину набившая музыка! На железных фермах вокзала, на стенах, в окнах, над крышами и под карнизами домов — всюду флаги, громадные эмблемы: стяг красный, круг белый, а в нем зловещая черная свастика. Та же черная свастика на рукавах юнцов, на платьях фрау, в петлицах упитанных мужчин.
Чуть не сбив с ног, грохоча подкованными сапожищами, пронеслись эсэсовцы в черных мундирах, прошмыгнули пугливые монахини, тоже в черном... Джемал пугало, когда все вокруг, как заведенные, выбрасывали правую руку вперед и вверх, походя не на людей, а на сухие камышинки, росшие по суходолу.
— Хайль! — орали повсюду.
— Хайль! Хайль! — гулко отдавалось под сводами вокзала. Джемал казалось, что все вокруг сошли с ума, и ее покачивало от этих пещерных вскриков. И сколько ни жила она в Германии, так и не привыкла к здешнему образу жизни. Не могла смириться с окружавшими ее лицемерием, душевной черствостью, хотя все знакомые мило улыбались, рассыпались в любезностях, медоточиво расспрашивали о здоровье. Не могла привыкнуть к скупости соседей, живших дверь в дверь, которые, встречаясь каждый день в подъезде, даже не здоровались, стараясь поскорее прошмыгнуть в свою «нору». Упаси, аллах, случаем попросить у соседки спичек или соли, как это часто делается в туркменских аулах. Не дадут, еще выговорят — дескать, дом чужой не магазин, в лучшем случае посоветуют, где можно купить...
В Берлин наезжали эмигранты из Стамбула, Бомбея, Мекки, Парижа, Тегерана... Бывали среди них узбеки, татары, туркмены, персы. Иные с женами, и Джемал интересовалась их связями, знакомствами, настроением, а потом обо всем пересказывала Мадеру, дававшему ей такие задания. У нее часто возникало чувство гадливости к себе, даже к Черкезу, тоже исполнявшему подобные поручения. Все это она настолько близко принимала к сердцу, что стала страдать бессонницей и наконец серьезно заболела. Ее обследовали берлинские светила.
— Ваша супруга серьезно больна, у нее нервное истощение, — сказал Черкезу один профессор. — К тому же она беременна. Ей рожать опасно. Следует изменить образ жизни и немедленно избавиться от плода.
Спустя недели полторы Джемал, прозрачная как стеклышко, вернулась из больницы. Мадер, застав ее плачущую на плече мужа, недоумевал.
— Вы же солидные люди! — Говоря о солидности, он имел в виду состоятельность супругов Аманлиевых. — Наслаждайтесь жизнью, живите для себя. От судьбы не уйдешь. Я освобождаю вас, Джемал, от встречи с эмигрантами. Пока что вы остаетесь радисткой, но я вижу вас в будущем супругой премьер- министра «великого Турана».
Теперь Джемал занималась только делами фирмы, и, разъезжая с Черкезом, она забывала о гнетущей берлинской жизни. Но стоило ей вернуться в столицу рейха, как она снова испытывала прежние муки, хотя в ту пору многие города Европы стали чем-то напоминать Германию: там появилось много немцев — военных, штатских.
...Музыка, вокзальная толчея, а она словно в пустынном безлюдье. Не будь рядом Черкеза, не чувствуй его теплой, твердой руки, могла бы сойти с ума.
В Иране было куда сносней, нет-нет да виделась с туркменами, приезжавшими из Гомбеде — Кабуса. Сознание того, что родина рядом и рано или поздно можно вырваться отсюда, с постылой чужбины, приносило какое-то успокоение. Германия же — такая даль! Джемал, приехав сюда, почти потеряла надежду на возвращение. Тосковала до боли сердечной, изболелась душой, как дитя, оторванное от груди матери.
