Черкез, понимавший, что кручина жены безмерно острее, старался внушить ей философский подход к жизни, не выдавать своих чувств. Иначе жизнь жестока, растопчет, хотя оба знали, что за высокими стенами неволи есть иной мир, светлый, с дальними далями. Это — Родина!..
Перейдя определенный жизненный Рубикон, они теперь тяготились своим двойным образом жизни, чуждым им по природе. На чужбине они выучились многому: познали математику, физику, немецкий, даже «иностранный» — русский язык; их обучили приемам джиу-джитсу, умению работать с рацией, водить автомобиль, мотоцикл... Мадер гордился своими великолепными учениками. Но в той среде, где они вращались, в блеске этих достоинств меркли нравственные добродетели. Работе души шпионов не учили. Зачем? Если и нащупывали тонкие струны, то в расчете на низменные чувства, чтобы направить их на благо рейха и во вред своей Родине. Но из Джемал и Черкеза, от природы добрых и душевных, никто не мог вытравить благородства, впитанного с материнским молоком. Им так хотелось пристать к своему берегу. Но как? Мадер неусыпно следил за ними, ибо ему не хотелось терять людей, делающих для него деньги и прикрывающих шпионские дела...
На Данцингштрассе, у самого дома, возвышавшегося во дворе фирмы, выходя из такси, супруги заметили вызывающе напомаженных девиц. Куртизанки, бесцеремонно разглядывая их, вели беззастенчивый диалог: «Смотри, это полукровы?» — «Нет, азиаты. С полукровами фюрер разделался. А кто уцелел, в Америку удрали...» — «Азиаты, полукровы... Что в лоб, что по лбу. Поганцы, одним словом!» — «А что, если увести этого красавчика?» — «Разуй глаза, крокодилище! Ты думаешь, он свою кралю на такую шлюху променяет?» — «Зато я — арийка!» — «Арийка! Ха-ха! Ты — арийская...» — Дальше под общий хохот раздалась трехэтажная непечатная брань.
Пока Черкез рассчитывался с таксистом, Джемал поспешила быстрее зайти во двор. Ужас какой: в Германии даже женщины постыдной профессии заражены вирусом расизма.
...Утром Джемал проснулась от дикого рева из громкоговорителей, установленных на специальных автомобилях, которые медленно двигались по улицам. Повторяли вчерашнюю речь Гитлера, который выступал перед строителями дорог, «открывавших новую эру в истории тысячелетнего рейха». Каждая его фраза сопровождалась взрывом аплодисментов, истошными воплями экзальтированных дам, больше оравших, чем слушавших своего кумира. А он нервически и путано, с экстазом вошедшего в роль дервиша пытался вколотить в головы слушателей идеи национал-социализма, будто проросшие из здоровых корней...
Джемал машинально протянула руку — постель Черкеза пустовала, тот чуть свет даже по воскресеньям уходил в контору фирмы. Она соскочила с кровати и, пробежав по мягкому ворсу персидского ковра, закрыла окно, задернула портьеру — шум голосов смолк. Накинула теплый халат, привела себя в порядок у большого трюмо, открыла другое окно, выходившее в сад соседа. Знакомую мелодию из «Турецкого марша» Моцарта насвистывал тучный Фюрст, возившийся с лопатой под деревьями. Рядом с ним Джемал увидела невысокую стройную Урсулу. Супруги, заметив ее, любезно поклонились.
Когда Джемал с небольшим свертком вышла в сад, соседи уже заканчивали закапывать в землю крупные желтые яблоки. На ее недоуменный взгляд Фюрст с темно-бронзовым лицом, какое бывает у толстых бюргеров, потребляющих много пива, пытался объяснить:
— Мы их на перегной. Урожай богатый, много яблок на зиму запасли, варенья, джемов наварили, вино фруктовое сделали. Все равно осталось...
— Я бы эти яблоки соседке отдала, — сказала Джемал. — Той, что за вашим домом живет. У нее двое детей, вдова...
— У нас, немцев, так не принято, — сухо произнес Фюрст, — не поймут.
«Человечность не принята?» — хотелось спросить Джемал, но она сдержалась.
— Другое дело у славян, к примеру у болгар. — Фюрст бросал камушек в огород жены. — Такая нерасчетливая благотворительность там принята. Немец же без выгоды и пальцем не шевельнет. На то мы и немцы. Урсула тоже рассуждает, как вы.
Потому Джемал и тянуло к соседке, так не похожей на всех знакомых немок. Чернявая, с чуть миндалевидными умными глазами на круглом лице, еще сохранившем следы былой красоты, Урсула была постарше Джемал. Дочь сотрудника болгарского посольства в Германии, Урсула Илиева семнадцатилетней девушкой приехала с матерью к отцу и познакомилась в Берлине с немецким студентом Карлом Фюрстом. Она тоже поступила в университет имени Гумбольдта, на филологический факультет, где учился Карл, вышла за него замуж, а после учебы работала переводчицей в посольстве. А Карл, хотя и преуспевал в восточных языках, университет бросил, записался в социал-демократическую партию. Вскоре, познакомившись с нацистскими молодчиками, стал играть в духовом оркестре закрытого клуба и ушел от социал-демократов. Непутевый сын больше всего огорчал отца, владельца крупного продуктового магазина. Ему почти под сорок, а он все не у дел, если не считать того, что сносно играл на трубе.
И вот однажды на Карла обратил внимание Рем, ходивший в ту пору в близких друзьях будущего фюрера, заметил его крупную фигуру, сильные руки, жесткий взгляд. «Иди ко мне в отряд! — хлопнул он Карла по плечу. — Такие решительные парни мне скоро, пригодятся...» И Карл стал у того кем-то вроде адъютанта и телохранителя. В «ночь длинных ножей» Гитлер и Альфред Розенберг поехали в Мюнхен, чтобы убрать «изменника» Рема, а Герман Геринг — в Берлин для расправы с «заговорщиками». Карл, на его счастье, в то время болел, долго провалялся в больнице, и это его спасло. Оправившись от болезни, он, узнав о расстреле своих товарищей из отряда СА, охранявшего Рема, вовремя сориентировался, использовав связи отца, который вносил солидные взносы в фонд нацистов, вступил в национал- социалистскую партию, заделался осведомителем гестапо. Свою карьеру начал рядовым надзирателем в той самой тюрьме, где поставили к стенке его вчерашних друзей. Служил он исправно, его заметили, зачислили в СС, потом перевели в аппарат берлинского гестапо, где успел выслужить чин штурмбаннфюрера.
Урсула, родив мальчиков-двойню, по настоянию мужа оставила работу, занялась воспитанием детей. Хотя и долгие годы прожила в Германии, в душе она оставалась болгаркой — доброй, отзывчивой, с широкой славянской натурой. Это и влекло к ней Джемал, которая из каждой поездки привозила соседке сувениры, а когда бывала в Болгарии, навещала престарелых родителей Урсулы.
Женщины поднялись на застекленную летнюю веранду, а Фюрст остался в саду. Хозяйка дома, зная, что Джемал не особенно признает местную пищу, оставив ее на веранде, захлопотала на кухне, чтобы на скорую руку приготовить что-то болгарское.
— В первые годы замужества думала, умом тронусь, — говорила она в открытую дверь кухни. — Близко все к сердцу принимала. Надену новое платье или прическу сменю, спрашиваю Карла: «Идет мне?» Он едва выдавит из себя: да или нет. А хотелось, чтобы сказал: «Это платье тебе к лицу». Много ли нам, женщинам, надо? Я даже смеяться разучилась. Расхохочусь над чем-то смешным, а он пожмет плечами: «Как ты можешь так громко?»
— Может, это сдержанность? — спросила Джемал.
— Я тоже так думала вначале. Душевная черствость — вот это что! Черта характера немецкого обывателя.
На кухне шумела вода, заглушая ее голос, но Урсула умудрялась говорить так, что Джемал все слышала: до появления Фюрста хозяйке дома хотелось выговориться. Джемал наизусть знала эти рассказы, дополнявшиеся всякий раз новыми подробностями. Урсула, выросшая в интеллигентной семье, где искренние человеческие отношения были нормой, всем своим существом не воспринимала психологию немца, до мозга костей пропитанного духом мещанства. Эти свойства души лавочников, мелких служащих, оставшихся без работы, и использовал Гитлер.
Представлявшая Германию лишь по детским впечатлениям, навеянным сказками братьев Гримм, с девичьими грезами, рожденными человеколюбивыми строками Гёте и Гейне, она не скрывала своих чувств.
— Прекрасную, доброжелательную Германию, сердечных немцев я создала сама, в своем воображении, — откровенничала Урсула. — Горько, когда твои радужные представления разбиваются о суровую действительность. Но ведь еще несколько лет назад Германия, ее люди были иными, лучше...
Лестница веранды застонала под тяжелыми шагами Фюрста. На этот раз он насвистывал «Персидский марш» Штрауса. Джемал вся засветилась: где она слышала такую же мелодию? Сердце сладко защемило... Где? Не в Германии и не в Иране, хоть и называется «персидской»... Да это же популярное
