ворох белых листов взлетел и, подхваченный ветром, облаком завис над дорогой.
Истребитель сделал еще заход, но стрелять не стал – от грузовика поднимался пар, на капоте лежало тело, выброшенное ударом из кабины, ноги оставались внутри, а голова свешивалась вперед.
Севка закричал, по-детски прижимая кулаки к щекам, согнувшись, но не сводя взгляда с машины и человеческого тела на капоте. До грузовика было метров тридцать, на почти белой одежде убитого ясно были видны ярко-красные пятна.
Истребитель сделал еще один вираж, и Севка, краем глаза заметив это, понял, что на этот раз самолет заходит на него, что пилот заметил странную фигуру в поле и решил заодно перечеркнуть жизнь и этого голого человечка. Его, Севкину, жизнь.
Наверное, нужно было бежать. Или хотя бы упасть на землю, вжаться в нее, чтобы пилот промазал, но тело было парализовано, превратилось в соляной столб, и только одна мысль лихорадочно пульсировала в мозгу, одно слово: «Все-все-все-все-все-все-все-все…»
Самолет прошел почти над самой головой Севки, оглушил ревом, хлестнул по лицу ветром, но выстрелы не прозвучали.
Севкины руки бессильно упали вдоль туловища, он с какой-то неестественной отстраненностью смотрел на то, как истребитель по широкой дуге облетает его, как пилот смотрит, потом показывает большой палец руки, смеется, и…
Самолет улетел, исчез в солнечном свете. Затих звук его двигателя. Снова стал слышен стрекот кузнечиков и пение какой-то птицы.
– Ничего… себе… за хлебушком… – прошептал одеревеневшими губами Севка. – Ничего себе…
Спазмы желудка судорогой согнули Севку. Желудок был пустым, рвало желчью, и не было никаких сил, чтобы остановиться, взять себя в руки. Стоя на коленях и опершись руками о землю, Севка хрипел, пытаясь отогнать темноту, медленно заливавшую все вокруг.
«Это все неправда, – попытался успокоить себя Севка. – Это снимают кино. Кино снимают… Сейчас появится кто-то… У них камера здесь неподалеку… Сейчас…»
– Сейчас… – прошептал Севка и вытер подбородок грязной рукой. – Сейчас…
Он поднялся на ноги, колени дрожали, он все еще продолжал бормотать, что сейчас, через секунду, появятся эти уроды, будут кричать на него, что он испортил кадр… Севка продолжал бормотать эту чушь, хотя уже прекрасно понимал, что это не так, что все происходящее, все: и самолет с крестами, и расстрелянный грузовик, и тело, лежащее на капоте машины, – все это произошло на самом деле. На самом деле только что погиб человек, на самом деле чуть не погиб и сам Всеволод Залесский. Только жалкий нелепый вид спас ему жизнь.
Севка медленно, будто на деревянных ногах, подошел к машине.
Деревянные борта кузова были пробиты в нескольких местах. Шипел пар, вырываясь из дыр в капоте. Севка замер, глядя на руку убитого. Пальцы касались переднего колеса, из рукава по пальцам текла кровь. Часто-часто капала на землю, в лужицу, скопившуюся у колеса.
Листок бумаги опустился сверху и лег в кровь.
«Смерть немецким оккупантам!» – было крупно напечатано на нем, дальше шел густой текст из мелких букв, которые Севка даже не попытался прочитать.
«Смерть немецким оккупантам!»
Севка засмеялся.
Захохотал, согнулся, держась за живот, по лицу текли слезы, но он не плакал – смеялся.
Это же так смешно! Невероятно смешно! Он – в прошлом! Как в кино. Или в одной из тех книг, о которых любил позлословить Богдан – большой знаток военной истории.
– У меня началась истерика, – говорил Богдан в самом начале рассказа, прежде чем переходил к перечислению ошибок и несуразностей, описанных в книгах. – Просто истерика.
– Просто истерика, – со всхлипом выдохнул Севка. – Истерика. Нужно успокоиться. Успокоиться.
Но не получалось. Хохот не отпускал Севку, и тому пришлось крикнуть на себя, заорать, назвать себя уродом, придурком, козлом… Севка вспоминал все самые обидные слова, слышанные им в жизни, ударил себя по лицу, потом размахнулся и ударил рукой по дверце машины. От удара дверца распахнулась, и Севка увидел еще одного убитого.
Хохот замер.
Ударом из кабины был выброшен шофер. Человек, сидевший на месте пассажира, остался внутри. Наверное, телом ударился плечом о стойку кабины. Мертвец сидел, наклонившись к пустому водительскому месту.
Пули пришлись ему в грудь, две дырки сочились красно-черным между нагрудными карманами гимнастерки справа и слева от портупеи. И был он на вид никак не старше Севки. Из уголка рта текла струйка крови, а выражение лица было спокойным, открытые глаза смотрели в потолок немного удивленно, а в изгибе губ Севке померещилась какая-то обида.
«Наверное, это обидно – умирать таким молодым. Вообще – умирать», – поправил себя Севка.
На рукаве застиранной гимнастерки была матерчатая звезда с вышитыми серпом и молотом, в петлицах – по два красных квадратика. Севка знал, что называются они «кубари», что носили их офицеры, но, хоть убей, не мог вспомнить, что эти кубари означают. Не очень большой начальник. Не сержант, но… По возрасту – летеха. Лейтенант. Может, кубик равен звездочке? Тогда – точно лейтенант. Значит, три кубика – старший лейтенант, а четыре – капитан… А потом… Потом, кажется, «шпалы». Богдан что-то говорил о «шпалах», и в книгах о войне Севка читал о них… Только ничего не помнил. И его опыт службы в армии ничем ему не поможет, если придется разговаривать с кем-то из военных. Лучше прикинуться гражданским… Бывают же на свете гражданские, которые ни хрена не понимают в знаках различия и всем таком.
«Я – студент. Филолог. К парням-филологам всегда относились как к немножко идиотам, которые зачем-то читают книги в компании с барышнями, вместо того чтобы заняться чем-то серьезным и денежным. Тот же Богдан всегда говорил, что…
Но одежда все равно нужна, – оборвал свои размышления Севка. – Все это правильно, но одежда все равно нужна. И если нет гражданской, придется надеть форму».
Севка посмотрел на убитого лейтенанта и содрогнулся. Эту форму надеть нельзя. Дыры на груди, кровь – он не сможет заставить себя это надеть. И не сможет заставить себя стащить одежду с мертвеца. Даже обувь.
Сапоги, наверное, можно снять, мышцы покойника еще не застыли. Схватиться за носок и каблук, упереться ногой… Севка сплюнул, понимая, что ничего такого сделать не сможет. Вот хоть убей – не сможет. Лучше уж голым.
«Думай, быстрее думай», – сказал себе Севка, оглядываясь по сторонам. Дорога была пустая. Небо было пустым. Пела птица, трещали сверчки… Или кузнечики, сверчки в избах сидят, за печкой. Послышалось негромкое рокотание, как далекий гром.
«Банальное сравнение», – подумал Севка, но действительно – больше всего похоже на раскаты далекого грома. Гремело на западе. Значит, нужно идти на восток. К своим. А там его примет заградотряд, какой-нибудь гэбист допросит, усечет, что паренек несет всякую ерунду… Паренек, кстати, не сможет даже сказать, где находится.
Черт. Черт. Триста тысяч раз черт-черт-черт…
Сдаться немцам?
Отойти в сторонку и подождать, пока не появятся танковые колонны немцев. В кино они всегда едут на танках, с закатанными рукавами, гогочущие и играющие на губных гармошках «Ах мой милый Августин»…
Летчик же не тронул голого парня. Побрезговал, посмеялся, решил не тратить зря патроны… Но ведь не тронул. Может, и пехотинцы, увидев голого русского, не станут стрелять, а заберут… Сдадут в лагерь, там на допросе какой-нибудь немецкий офицер с моноклем в глазу – обязательно с моноклем – станет задавать вопросы, выяснит, что этот советский несет полную ерунду, явно врет… «Ахтунг, фойер!» – так, кажется, подавали команду на расстрел в кино.
– Ми пудьем тебя ньемножко убивайт и немножко вешайт…
Севка зажмурился и помотал головой. Он может им сказать, что из будущего. И тогда… тогда его не
