убьют сразу, тогда его отправят в Берлин, и он будет говорить… Он будет говорить, потому что даже представить себе не может, как нормальный человек способен выдержать пытки, от одной мысли о которых у Севки к горлу подкатывается тошнота.
Он расскажет… А что он может, собственно, рассказать? Такое, что повлияет на ход истории. Высадка в Нормандии по фильму «Спасти рядового Райана»? Он даже запомнил дату… Помнил дату… ведь помнил же… В сорок четвертом. В Нормандии. Летом. А Сталинград… Сталинград зимой сорок третьего… или сорок второго? Какая разница, он скажет, что там немцам врезали по флангам, окружили и целую армию во главе с Паулюсом… с Паулюсом, точно… Севка не так много помнил немецких фамилий из Великой Отечественной, но эта крепко засела в мозгах.
Ему поверят? Если не поверят – убьют. Ахтунг, фойер! Если поверят, то история изменится, Гитлер победит, Севка не родится, его бабушка не вернется из лагеря, а дед – с фронта. И Севка не сможет попасть в прошлое и все изменить, и это значит, что его бабушка сможет бежать из рабочего лагеря в Любеке и после войны встретиться с его дедом, уже отвоевавшим и успевшим отсидеть в сталинском лагере… И Севка родится в результате, и попадет в прошлое, и все расскажет…
– Придурок! – громко сказал Севка себе.
Он запутался и попал в петлю покрепче временной, описанной в фантастике. А так можно сойти с ума.
Одно понятно – нужно что-то делать, чтобы не засветиться. Чтобы не пришлось… Можно прикинуться сумасшедшим. Это будет правильно – прикинуться сумасшедшим. Голый на дороге – псих. Наши особо вникать не будут, нужно просто говорить правду, рассказать, что попал в прошлое, и стоять на своем. Его отправят в дурдом. Там он отсидится, вникнет в обстановку, что-то выучит, получит справку годика через три-четыре. Придется потерпеть, но ничего не поделаешь.
Значит…
Севка еще раз огляделся, надеясь, что вот сейчас появится машина… Или колонна машин, или красноармейцы, идущие на фронт. Или отступающие. И все, можно будет не ломать голову…
Но дорога оставалась пустой.
А ведь и наши ему не поверят. Не поверят. Куча народу наверняка пыталась прикинуться безумцами, чтобы не воевать. И его быстро расколют. А если у него еще вдруг проскочит «господин» какой-нибудь… Или, там, гривна вместо рублей. Или…
А немцы убивали сумасшедших, между прочим. В старом фильме был эпизод – пациентов сумасшедшего дома вывозят за город, вежливо предлагают даме-врачу остаться в городе, но та едет… И всех убивают. Ахтунг, фойер!
Дался ему этот ахтунг!
Нужно прятаться в лесу. Партизанить, если придется. Там люди особо не расспрашивали, наверное, сослаться на контузию, а потом, к возвращению Красной армии уже все выучить и стать ветераном.
Вопрос, есть ли тут лес и появились ли партизаны. Лес возле горизонта маячит. Непонятно – большой или нет. И где именно сейчас находится Севка – на Украине или в России? Или в Белоруссии? Пойдет партизанить где-нибудь под Ровно и наскочит как раз на украинских националистов… И придется вешать комсомольцев, убивать сельсоветчиков, а после войны стать не партизаном-героем, а буржуазным националистом. И либо подохнуть где-то в схроне, либо загнуться на Колыме, либо прятаться и прикидываться до самого девяносто первого года…
– Так, – громко сказал Севка. – Ищем одежду. Ищем какую-нибудь одежду.
В кабине ничего такого не было. Под сиденьем был ворох тряпья, обрывки полотенец, подштанники, разодранные до полного неприличия и невозможности к использованию по прямому назначению.
Севка запрыгнул в кузов.
Деревянные ящики громоздились кучей у кабины. Один разбился, и из него на доски кузова высыпались мелкие свинцовые буквы. Шрифты, понял Севка. Такими раньше набирали газеты и книги. Несколько крепко стянутых шпагатом пачек бумаг лежали в углу. Пачка газет с заголовком «За Родину» и призывом «Смерть немецким оккупантам» внизу.
Какая-то редакция. Или типография. В кино…
Севка сплюнул за борт – выходило, что вся его информация о войне почерпнута из фильмов. И если вспомнить, как Богдан помимо книг о войне материл фильмы, что современные, что советские, то получалось, что особо надеяться на свои знания не стоит.
Быстрее, быстрее…
Севка отодвинул в сторону пачки бумаг. На полу валялась замызганная шинель. Ее водитель тоже явно собирался употребить как ветошь, одна пола была отрезана почти по пояс. С одной стороны – лучше, чем ничего, с другой – если представить, как именно будет выглядеть Севка в таком суконном фраке…
А под шинелью оказался чемодан. Фанерный, покрашенный в коричневый цвет, с петлями под навесной замок, но, на счастье Севки, закрытый только на нечто вроде щеколды.
Севка вытащил чемодан, открыл и застыл, испытав одновременно и радость, и разочарование. Имущество принадлежало офицеру. Темно-зеленая гимнастерка лежала поверх синих галифе. «Какого беса этот лейтенант не мог везти полный комплект, – подумал раздраженно Севка. – Зеленая шерстяная гимнастерка от одного, синие галифе от другого… Авиационные штаны, что ли?»
Еще в чемодане были начищенные хромовые сапоги, завернутые в парусину, грязное белье в старой газете и две пары чистых сатиновых трусов плюс чистая майка. И носки.
Думать было некогда да и незачем.
Севка быстро надел трусы, майку и носки. Надел галифе, посмотрел на куцые штанины и с ужасом подумал, что лейтенант покойный мог носить другой размер. И тогда форма мало того что сборная из двух разных комплектов и даже двух разных родов войск, но еще и явно с чужого плеча…
Но гимнастерка подошла, села на плечи как влитая. И сапоги были почти точно по ноге, разве что на полразмера больше. Севка оделся и почувствовал, как что-то меняется в нем, как уходит неуверенность, сидевшая в мозгу с самого пробуждения, как осознание того, что он больше не голый, что он теперь отгорожен от окружающего мира одеждой, как броней, и не просто одеждой, а формой, пусть не его, пусть даже неправильной, делает его взрослее, что ли…
Он никогда не понимал любителей стиля «милитари», не мог понять мальчишек и девчонок, которые называли всех военных идиотами, но упорно носили хаки и камуфляж, «берцы» и кепи с краповыми беретами. А вот теперь…
Теперь бы ремень. Гимнастерка, длинная, почти до колен, болталась, как платье, и с этим нужно было что-то делать.
Севка снова заглянул в чемодан, взял фуражку с малиновым околышем и под ней обнаружил пачку патронов. К «нагану», понял Севка, разобравшись в надписи на плотной бумаге. И еще он нашел полевую сумку. Не заглядывая вовнутрь, сунул туда патроны, повесил сумку на шею и спрыгнул с кузова.
Хочет он или нет, но придется прикасаться к трупу.
Севку снова передернуло. Холодок пробежал по спине. Но ему нужен ремень. И револьвер, который висит в кобуре на нем. Без оружия он вызовет подозрение, это точно. И без ремня.
Севка протянул руку – пальцы дрожали, сердце колотилось, – дотронулся до пряжки портупеи на груди убитого. Осторожно, чтобы не запачкаться, расстегнул. Замер, ему показалось, что лейтенант подмигнул, Севка вздрогнул и отшатнулся, но это была всего лишь муха, севшая на глаз убитому.
Севка торопливо взмахнул рукой. Муха взлетела, но через секунду села обратно. Потом вторая села на лоб мертвецу.
Пряжка на ремне сразу не поддалась… Или это Севкины пальцы отказывались слушаться. Ремень был почти такой же, как те, что Севка видел у офицеров в армии, когда служил срочную, – широкий, с простой пряжкой на два зубца.
Севка повесил ремень с кобурой на шею, замешкался на пару секунд, глубоко вздохнул, чтобы перебороть тошноту, и расстегнул пуговицу на кармане гимнастерки. В левом кармане обнаружил документы, командирскую книжку и партбилет.
Фотографии были так себе, и если не присматриваться, то Севка вполне мог сойти за Тимофея Артемьевича Зеленых тысяча девятьсот семнадцатого года рождения, младшего политрука.
Младшего политрука, а не лейтенанта, между прочим.
