профессора.
Он вышел заспанный, мрачный. Узнав, в чем дело, начал объяснять, что завтра у него научная конференция. Но Леокадия, умоляюще глядя на него, убеждала:
— Мы полетим туда и обратно вертолетом… Вы успеете на конференцию… Только вы можете спасти…
Видя, что профессор еще колеблется, она с отчаянием произнесла:
— Мы не уедем без вас!
Она села на диван, всем видом показывая, что никакая сила не сдвинет ее отсюда, если профессор откажет.
Долмацкий пробурчал:
— Подумайте, один только я…
И вдруг улыбнулся:
— Особенно меня устрашила ваша угроза навсегда остаться здесь… Ладно уж… Полетели.
Панарину становилось все хуже и хуже. Черты лица его заострились, губы посинели, дыхание стало учащенным.
Сначала, придя в себя, он пытался шутить и спросил у Аллочки, как же она теперь будет к нему относиться, если у него еще и нос облезет. Но потом снова впал в беспамятство. Называл Аллочку Аленушкой и все просил смородины.
Под утро Вера достала ее в парниках дальнего совхоза, и, когда сок смородины выжали в рот Стася, он блаженно затих.
Утром по радио жителям Пятиморска сообщили, что обгоревшему и находящемуся в смертельной опасности инженеру Панарину нужна кровь. В больницу пришло сто восемь человек. Полная, лег сорока пяти, домохозяйка объяснила Куприянову, что хотя она ужасно боится уколов, но решила отдать свою кровь, потому что иначе ее «на всю жизнь замучит совесть».
Подошла кровь только Виктора Нагибова, который сам недавно не сильно обгорел.
Надя Лобунец добыла лед для пузырей и для того, чтобы в палате Стася было прохладно, а девчата из лаборатории притащили сюда же небольшой холодильник, забили его соками, кефиром, минеральной водой.
В коридоре они тихо расспрашивали Аллу:
— Спал?
— Ему лучше?
Она отвечала:
— Спал… немного.
Девушки повеселели, одна из них даже засмеялась:
— Вытащим гурто?м.
Алла, не желая обманывать, призналась:
— Плохо ему… Еще хуже, — и заплакала.
Тогда девушка, что рассмеялась, сказала виновато:
— А я-то, дура, развеселилась.
В аэропорту, по звонку Альзина из Пятиморска, был забронирован вертолет. Пока оформлялись документы, Потап куда-то смотался на машине, привез фрукты и поливитамины.
Передавая их Леокадии, попросил:
— Ты там скажи Наде, что я скоро приеду.
Профессор и Леокадия прилетели в Пятиморск в начале десятого. Долмацкий пожурил коллег, что первичную обработку ожогов сделали устаревшим способом. Под неглубоким наркозом иссек омертвевшие ткани, наложил на раны привезенную мазь.
Только через несколько часов, выйдя в коридор и заметив там Юрасову, профессор подошел к ней.
— Молодой человек неудачно прогулялся на тот свет. А вам, воительница, пора бы и отдохнуть. Как я понимаю, опасность оккупации моей квартиры миновала…
— Раз и навсегда! — повеселев, воскликнула Лешка. — Значит, Стасик будет жить?
— Будет жить и в третьем тысячелетии. Что касается лица, то одна-две пластические операции — и он предстанет перед вами даже в улучшенном издании…
Почувствовав, что несколько перехватил в шутливом тоне, уже серьезно спросил:
— А эта маленькая женщина в очках — его супруга?
— Друг, — с запинкой сказала Леокадия, хотя с гораздо большим удовольствием произнесла бы «невеста».
Леокадия отправилась домой. Позвонив в школу Марии Павловне, получила разрешение отдохнуть, едва успев снять одежду, уже спала непробудным сном. Проснулась под вечер и сразу же побежала в больницу. Ее впустили к Стасю. Он лежал в палате один, рядом сидела Аллочка. Из-за бинтов виднелись только бледные губы да живые поблескивающие глаза.
— Жив курилка! — тихо сказал Стась и попытался улыбнуться. — Нас мало, но мы — в тельняшках.
В коридоре Алла, обняв Леокадию, разрыдалась:
— Я только теперь поняла, что он для меня значит…
Леокадии пришла чудовищная мысль: если бы с Алешей произошла беда и болезнь приковала его навсегда к постели, она взяла бы его к себе!
Только нет, пусть лучше остается здоровым и невредимым.
Июньский вечерний час тих и задумчив. Море бьет негромкой волной о плотину.
Леокадия идет одна вдоль плотины. Сколько связано у нее в жизни с этими безлюдными местами! Здесь, за поворотам, в балочке, когда-то названной Лешкой «розой пятиморских запахов», открыл ей свое горе Нагибов. Здесь девять лет назад сидела она с Верой и гадала, что ждет их впереди, и строила планы, и возмущалась Вериной мечтой о «хорошей семье».
Семейное счастье… Сам ли человек складывает или разрушает его?
Почему так счастливы Лобунцы, Чаругины, Углевы, Громаковы, Альзины, Нелька и почему такой мучительный путь проделали к счастью Стасик с Аллой и так изламывается все время жизнь Веры?
Не может быть семейное счастье лотереей. И, наверное, все решает тот материал, из которого складывают его: серьезность или легкомыслие, бездумье или чувство долга, чрезмерная доверчивость или разумность… Какой сплав дает самый прочный фундамент? И почему она сама не сумела его сложить?
Когда-то вот здесь, еще девчонкой, она сказала Вере:
— А я на всю жизнь останусь одна, если не встречу такого, которого полюблю.
И вот, встретила…
Леокадия поглядела на море. Нешумливые волны катились одна за другой. На секунду ей представилось, что она стоит на крохотном островке, а вокруг все и всё против нее. И отец, и товарищи, и устои общества. Волны подступают, подступают к островку. Может быть, пойти наперерез им? У нее хватило бы для этого сил, как и для того, чтобы устоять даже на этом островке. Но она сама не хотела и не могла.
Леокадия дошла до поворота плотины к мосту, когда увидела… Володю Куприянова. Он шел понурясь, словно всматриваясь в никому другому не видимую линейку, прочерченную на бетоне, тащил под мышкой разбухший портфель, неуклюже оттопыривая локоть. С урока, что ли, ушел? Они почти поравнялись.
— Здравствуй, — тихо сказала Леокадия, почему-то обращаясь к нему на «ты».
Володя, будто очнувшись, остановился, поднял темноволосую голову. В глазах его метнулась ненависть. Он секунду не сводил с Леокадии напряженный, уничтожающий взгляд. Потом ломким мальчишеским голосом сказал:
— Вы — нечестная! — и быстро пошел дальше.
…Леокадия незаметно для себя очутилась у канала. Мутные волны его были неприветливы. Зачем она
