Пока поезд стоял, мы впятером натаскали воды, почистили котлы и снова заправили их — на обед.
— Теперь наша очередь! — Пахомов нарезал буханку хлеба и поставил на стол котелки.
В горло ничего не лезло, я сидел, задумавшись, перед котелком со щами.
Пахомов, заметив это, положил руку мне на плечо.
— Э-э, так не годится, голубь! Есть надо.
— Не хочется…
— А ты через не хочется. Есть такая поговорка: голодный медведь не танцует. Слыхал?
— Он по мамке скучает, — вмешался в разговор тот, которого звали Карпухиным.
— И что же? — Пахомов строго посмотрел на него. — Мы все скучали по матерям.
Поезд тронулся. Я забрался на нары. Только закрыл глаза, как передо мной возник образ матери. Она встала с постели и, не увидев меня, забеспокоилась. Вот она нашла и прочла мою записку…
«Дорогая мама!
Я уехал с отрядом на фронт. Иначе поступить не мог. Прости меня. При первой возможности напишу обо всём подробно. Не грусти и не скучай. Я очень, очень люблю тебя!
Я представлял себе, как слёзы медленно потекут по её бледному печальному лицу, капнут на бумагу, как она долго будет сидеть неподвижно, держа мою записку в руке, слабая, одинокая…
Бедная, бедная мама!..
Стучали на стыках колёса, вагон скрипел, покачивался. Я незаметно уснул.
Проснулся от тишины. Поезд стоял. Смеркалось, в вагоне тускло горела висячая лампа-«летучка». Пахло щами, горелым маслом.
Я спрыгнул с нар и попросил у Пахомова извинения.
— Ничего, голубь, ничего. Мы нарочно дали тебе выспаться. В первый день тяжело бывает, знаю по себе. Потом привыкнешь, наработаешься ещё! — ответил он.
От Пахомова исходила какая-то особая доброта, сердечность, он был мягок, приветлив, но ругался виртуозно, «по-моряцки». Такой многоэтажной ругани, какой при случае щеголял наш шеф-повар, я никогда раньше не слыхивал, хотя и вырос в рабочем посёлке.
К нам в вагон поднялась молоденькая, миловидная девушка с вздёрнутым носиком. По красному кресту на белой нарукавной повязке я догадался, что она медицинская сестра из санчасти.
— Моё вам почтение, Шурочка! — Пахомов церемонно поклонился ей. — Давненько не виделись мы с тобой. Как живёшь, что поделываешь?
Девушка капризно повела плечами, огляделась.
— Ничего вы тут устроились… Не житьё — малина! Ешь сколько влезет, спи — не хочу. Не дует, не каплет. Это про вас сказано — солдат спит, а служба идёт.
— На то мы и кашевары, — отозвался Карпухин.
— То-то и оно, что кашевары, — сердито сказала Шурочка. — Кроме жидких щей да горелой каши, ничего не умеете стряпать!
— Это ты зря, Шурочка, — обиделся Пахомов. — Мои котлеты де-валяй славились на весь флот! О бифштексах и говорить нечего — по-гамбургски или натуральные с кровью. Бывало, позовёт меня к себе капитан первого ранга Евгений Анатольевич Берг и спросит: «Ну-с, кок, чем собираешься угощать нас сегодня?!» — «Чем прикажете». — «Неплохо бы свиные отбивные, но только такие, как в Копенгагене готовят!» — «Есть как в Копенгагене!» И такие отбивные приготовлю, что язык проглотишь!
— Да ну тебя, Пахомыч!.. Дразнишь только отбивными-то!
— Я бы с превеликим удовольствием угостил тебя, Шурочка. Да вот беда — мяса нет. Дают такую дохлятину, что не только жаркое, супа приличного не сваришь!..
— А это новенький? — девушка посмотрела на меня, улыбнулась.
— Доброволец, сегодня пришёл.
— Славненький, молоденький какой! Ты в подкидные умеешь играть?
— Умею…
Я смутился. Впервые в жизни девушка так разговаривала со мной. Она была прехорошенькая. Небольшого росточка, лицо румяное, губы влажные, яркие, на правой щеке тёмная родинка, шелковистые, завитые кудри, светлые, с серебристым отливом, выбивались из-под косынки.
— Приходи, миленький, к нам, в санитарный вагон, — в карты сыграем. Страсть как люблю вашего брата в дураках оставлять! — Она потянулась, как кошка, лениво зевнула.
— Да уж ты не одного оставила в дураках! — усмехнулся Пахомов. — Этого тоже хочешь обдурить?
— Там видно будет! — И опять ко мне: — Ты, миленький, не слушай старого хрыча, это он от ревности!.. Ну, заболталась я тут с вами! — Она повернулась ко мне: — Так ты приходи! — и ловко спрыгнула на землю.
— Хороша, чёртова девка! — Пахомов вздохнул. — А ты, парень, не зевай, видать, ей по душе пришёлся…
В ту ночь в нашем вагоне долго не спали. Пахомов, дымя толстой самокруткой, рассказывал о боевых делах нашего отряда, о комиссаре Власове. Отряд был сформирован в бурные дни Октября из красногвардейцев, матросов Балтики и революционных солдат. Он прошёл от Петрограда до юга страны, участвуя в многочисленных боях. Недавно отряду присвоили наименование 2-го горнострелкового полка и передали в состав Н-ской дивизии.
— Комиссар наш из бывших студентов, — рассказывал Пахомов. — Он сам и сформировал отряд. Шибко образованный человек, ворох книг прочитал! Да и теперь не расстаётся с ними — всюду таскает с собой. О его храбрости и говорить не приходится, — не раз самолично цепь в атаку поднимал. Насчёт дисциплины строг — шалить никому не даёт1.. Зато бойцу как родной отец. Командир — тот суховатый, из бывших офицеров, но военное дело знает назубок…
На рассвете эшелон остановился в открытом поле. Дали команду разгружаться. Бойцы проворно выскакивали из вагонов, выводили по настилам лошадей, спускали пушки, пулемёты, повозки. К нашему вагону тоже подкатили настил, и мы, кашевары, при помощи бойцов хозяйственного отряда быстренько выгрузились.
Не успел пустой состав отойти, как подкатил второй, потом третий. Стало шумно, многолюдно. В предрассветных сумерках командиры, подсвечивая карманными фонариками, покрикивая, собирали своих людей. Кое-где уже начали строиться.
В суматохе промелькнула фигура Кости Волчка, — он с пулемётчиками хлопотал возле тачанок. Я искренне позавидовал ему. Полк построился и зашагал походным маршем — рота за ротой, батальон за батальоном. Походные кухни тащились в хвосте колонны, — мы на марше варили еду.
Издали доносились глухие разрывы артиллерийских снарядов. Фронт был близко…
Солнце уже сияло вовсю, когда мы расположились лагерем недалеко от большой станции.
Пока бойцы завтракали, командир и комиссар сели на коней и в сопровождении двух бойцов куда-то уехали. Они вернулись в полдень. Трубачи затрубили сбор. На митинге комиссар объяснил задачу. Наш полк шёл на замену другому, уходящему в тыл для отдыха и переформирования.
Лишь только стемнело, лагерь поднялся. В ночной темноте, совершив семикилометровый марш, полк вплотную подошёл к передовой. Было страшновато. Стучали пулемёты, порой со свистом пролетали снаряды и с грохотом рвались где-то впереди…
Батальоны без шума сменили уходящих в тыл, заняли их окопы. Артиллеристы подкатили пушки, установили их в заранее намеченных местах. Пулемётчики на время оставили тачанки и замаскировались на высотах. Тыловые части разместились позади фронта, километра за три, в овраге между невысокими холмами.
К рассвету всё было приведено в боевую готовность.
Улучив свободную минуту, я вскарабкался на холм, лёг на живот и стал рассматривать окрестности. Вдали — скалистые горы с редкой растительностью, между ближними холмами — вспаханные поля, а ещё
