ждать, пока нам стукнет по восемнадцати?
Чумак усмехнулся:
— Опоздать боитесь?
— Факт, опоздаем!
— Правда, Алексей Трифонович, дайте нам рекомендацию! Мы вас не подведём, — вмешался я. — Вот и над вашим столом висит плакат: «Записался ли ты добровольцем в Красную Армию?» Значит, люди там нужны.
— Что ж, вас не удержишь, — сдался наконец Чумак.
Пишущей машинки у нас не было, а секретарь партячейки грамоту знал плохо. Рекомендацию под его диктовку пришлось писать мне. Чумак расписался, поставил круглую печать и закатил нам целую речь о том, как следует себя вести и беречь рабочую честь.
— Запомните, хлопцы: воевать — не в бирюльки играть! В бою всякое бывает. Смотрите, чтобы нам не пришлось краснеть за вас, — заключил он.
С рекомендацией в кармане мы пулей полетели к комиссару. Он прочёл написанное, велел обождать и пошёл к командиру. Вернувшись, сказал:
— Всё в порядке, ребята! Я уговорил командира принять вас в наш полк. Но тебе, Силин, придётся поговорить с матерью.
У меня замерло сердце.
— А если она не даст согласия?
— Постарайся убедить.
Я знал, что мама не согласится. Так и случилось. Рыдая, она повторяла одно и то же:
— Нет, это невозможно! Невозможно!.. Я опять к комиссару.
— Ты твёрдо решил? Непременно хочешь в армию? — спросил он. — Подумай: у нас строгая дисциплина, опасности на каждом шагу. Могут и убить…
— Решил твёрдо, товарищ комиссар! Я поклялся поступать, как отец. Уверен, что, будь он жив, тоже пошёл бы.
— Ну хорошо. А теперь слушай меня внимательно: в ночь со вторника на среду мы погружаемся в эшелон. Об этом никому ни слова. Ты и твой дружок подойдёте к водокачке и там, на запасных путях, найдёте нас. Если сможете, захватите с собой котелки, ложки, лучше деревянные, полотенце, по смене белья.
— Спасибо, товарищ комиссар!
Свои вещи я заранее отнёс к Косте и условился встретиться с ним у водокачки.
В ночь побега я не сомкнул глаз — волновался, боялся проспать. Лёжа с открытыми глазами в постели, я вспоминал отца, школьные годы, новогодний вечер у родителей матери, искажённое от злости лицо деда. Сейчас всё это казалось мне далёким прошлым. Я покидаю дом, где вырос, маму, которую люблю больше всего на свете. Вернусь ли? Свижусь ли с ней?
Стрелки на ходиках показывали три часа, пора было собираться. Я встал, тихонько оделся и на цыпочках подошёл к дверям спальни попрощаться с мамой. Луна освещала её печальное красивое лицо. Тронутые сединой волосы рассыпались по подушке. Она мирно спала, ничего не подозревая.
Признаться, я заколебался. Что будет с ней завтра, когда она узнает о моём уходе? Как она переживёт его? Может быть, остаться?.. Нет, надо быть твёрдым!
Мне хотелось взять с собой что-нибудь на память о маме. Пошарив в коробочке, стоящей на комоде, я нащупал крошечные золотые часы. Мама давно не носила их. Цепь была продана, а механизм испорчен. Сунув часы в карман, я бесшумно распахнул окно и выпрыгнул на улицу. И сразу отлегло от сердца!
Костя издали увидел меня, подошёл, крепко пожал мне руку, и мы, не говоря друг другу ни слова, побрели по запасным путям искать эшелон. Комиссара мы нашли возле паровоза.
— Вот и мы! — весело сказал Костя.
— Отставить! — рассердился комиссар. — Красноармеец Орлов, разве вы не знаете, как нужно докладывать старшему командиру?
К моему удивлению, Костя сразу нашёлся. Он вытянулся, козырнул и, как заправский солдат, отрапортовал:
— Виноват, товарищ комиссар! Красноармейцы Константин Орлов и Иван Силин прибыли в ваше распоряжение.
— Вот это другое дело! Орлов, вам — в четвёртый вагон, к пулемётчикам. А вы, Силин, пойдёте в седьмой — к кашеварам.
К кашеварам! Я не двигался с места.
— Выполнять приказание! — Комиссар повысил голос, и я, понурив голову, пошёл искать вагон с походной кухней.
Рыжий, безбровый, круглолицый кашевар в матросской тельняшке, видимо, был предупреждён о моём приходе.
— Милости прошу к нашему шалашу, — сказал он приветливо и протянул пухлую руку. — Будем знакомы: шеф-повар, а по-нашему, по-морскому, главный кок, Сидор Пахомов.
Я назвал своё имя, фамилию и разочарованно осмотрелся по сторонам. Большой пульмановский вагон был разделён перегородками на три отсека. Слева что-то вроде кладовой, там хранились продукты: крупа в мешках, картошка, лук, масло. Справа, у самой стены, двухъярусные нары. А посредине, вплотную друг к другу, стояли походные котлы на колёсах, железные трубы их выходили на крышу вагона. Котлы дымились, около них хлопотало несколько человек в одних майках.
Разве об этом я мечтал, когда шёл к комиссару проситься в армию? В моём воображении рисовалась совсем иная картина: примут в отряд, дадут форму, будёновку со звездой, лихого коня, винтовку, шашку, а может быть, и наган. Мы в конном строю проезжаем по улицам города. Впереди трубачи. На нас все смотрят восторженно, с завистью… Или, размахивая шашками, мы налетаем на врагов, рубим их, обращаем в бегство… А вместо этого — кухня, щи, каша. Вернёшься домой, ребята спросят: «Расскажи, Иван, как ты воевал?» А ты им в ответ: «Кашу варил…» Стыдно! От огорчения на глаза навёртывались слёзы. Словно угадав мои невесёлые мысли, Пахомов сказал:
— Ты не смущайся, голубь! Кашевар есть самая главная фигура во всякой армии, — об этом даже Суворов говорил. Когда солдат сыт, он веселее, у него и храбрости больше. С пустым брюхом много не навоюешь! Кто кормит солдата? Кашевар. Так-то, голубь. А теперь положи свои вещички на верхнюю нару — и за работу!.. Карпухин, — крикнул он, — дай новичку нож, фартук и покажи, как чистить картошку!
Делать было нечего, я сел на мешок и принялся чистить картошку.
С платформы послышалась протяжная команда:
— По места-а-ам!
Свистнул паровоз, поезд тронулся.
Я в последний раз смотрел на родные края. В низинах стлался утренний туман. Далеко-далеко на горизонте разгоралась заря. В посёлке дымили трубы.
Часа через три поезд остановился. Бойцы с вёдрами в руках спешили к нашему вагону. Пахомов, надев белый колпак и фартук, большой черпалкой помешивал в котлах и с прибаутками отпускал завтрак: в одно ведро щи, в другое — пшённую кашу. Последним подошёл пожилой усатый боец. Шеф-повар и ему наполнил вёдра до краёв.
— Да ты что, Пахомыч, очумел, — лошадей, что ли, буду кормить кашей? — сказал боец.
— На одного берёшь?
— Нет, нас двое при лошадях. Мы в обозе.
— Зачем же, дурья голова, вёдра суёшь? Давай котелок.
— Нет у меня котелка.
— Какой же ты после этого боец?
— Ничего, в первом же бою достану у беляков. У них, говорят, заграничные, с крышкой.
— Пехота! — с презрением в голосе сказал Пахомов и, немного отделив из вёдер, отдал их усатому. — На, бери, знай мою доброту, тут на целый взвод хватит.
— Уж больно ты добрый сегодня, с чего бы это?
— В походе я всегда добрый. Ешьте про запас, ремни затянуть ещё успеете, — ответил повар.
